Ермолка, прижавшийся к стене, смотрел широко раскрытыми глазами. Он видел, как лицо Всеслава меняется – разглаживаются морщины страдания между бровями, расслабляются сжатые губы. Что-то неуловимое происходило с воздухом в избе – он стал гуще, насыщеннее, будто напитался силой, исходящей от старухи.
Иван стоял неподвижно, боясь нарушить священнодействие. Его опытный взгляд замечал то, что было скрыто от других – как постепенно выравнивается дыхание юноши, как расслабляются судорожно сжатые пальцы, как уходит синюшность с губ.
Всеслав чувствовал, как внутри его груди словно вынули тяжёлый камень, который давил на рёбра с момента падения. Он мог дышать – глубоко, полно, без мучительных спазмов. Веки стали тяжёлыми, но не от изнеможения, а от глубокого умиротворения. Впервые за долгие недели он засыпал не от бессилия перед болью, а потому что внутри стало тихо. Страх, его постоянный спутник, отступил, растворился в мерном дыхании старухи.
Погружаясь в сон, Всеслав ощутил странное чувство – будто он не просто засыпает, а уходит куда-то глубже, в место, где никогда не был, но которое всегда знал. И в этот раз ему не было страшно.
Иван сидел у затухающего костра, вглядываясь в тлеющие угли. Ночь выдалась тихой – ни единого звука, кроме потрескивания догорающих веток и далёкого уханья совы. Звёзды постепенно бледнели, уступая место предрассветной серости.
Полинка появилась бесшумно, словно соткалась из ночных теней. Она опустилась на старый пень напротив Ивана, не произнеся ни слова. Её морщинистые руки извлекли из складок одежды маленький мешочек. Развязав его, старуха достала горсть сухих листьев и бросила их в огонь.
Костёр на мгновение вспыхнул синеватым пламенем, распространяя терпкий, горьковатый аромат. Иван вдохнул этот запах – в нём смешались полынь, чабрец и что-то ещё, неуловимое, древнее.
Полинка молчала, глядя сквозь пламя куда-то вдаль, словно видела нечто за пределами этого леса, этой ночи. Её лицо в мерцающем свете костра казалось высеченным из старого дуба – такое же крепкое и изборождённое временем.
– Я ждала его десять поколений, – наконец произнесла она голосом, похожим на шелест осенних листьев. – Каждую весну – спрашивала у листвы, не тот ли. Каждый год варила зелье, от которого умирали все, кроме него. Но он не приходил.
Иван нахмурился, его руки, привыкшие к сбору трав и приготовлению лекарств, сжались в кулаки.
– Ты уверена, что это он? – спросил знахарь, не скрывая сомнения.
Полинка подняла глаза. В их глубине отражалось пламя, но было там и что-то ещё – древнее знание, усталость веков.
– Я не уверена, – ответила она, бросая в костёр ещё одну горсть листьев. – Я – уставшая. А уставшие ведьмы не ошибаются.
Огонь снова вспыхнул, на этот раз зеленоватым светом, осветив морщинистое лицо старухи. В этом мимолётном сиянии Иван увидел её такой, какой она была, возможно, столетия назад – молодой женщиной с пронзительными глазами и решительным взглядом.
– Что ты сделала с ним? – тихо спросил Иван. – Это не просто лечение ран.
Полинка долго смотрела на тлеющие угли, словно читая в них ответ.
– Я открыла дверь, – произнесла она наконец. – Только дверь. Войдёт ли он – решать не мне.
Иван хотел спросить ещё что-то, но осёкся. На востоке небо начинало светлеть, первые птицы пробовали голоса в предрассветной тишине. В избе, где спал Всеслав, было тихо.
