Оглянувшись, Саба увидел в глазах Мшэта панику. Будь на месте того кто другой, Саба рассердился бы и выгнал его взашей из архива. Но перед ним – приемный сын Потифара.
– Ты не представляешь, как тебе повезло, – положил Саба загорелую руку на плечо парня, увидел, что серебряный перстень с изумрудным камнем на его безымянном пальце сбился набок. Большим пальцем он поправил кольцо. – Если бы не Потифар, сидел бы ты сейчас в зале суда и вел запись допроса какого-нибудь бедолаги. Поверь мне, это очень тяжело – вести запись допроса. Иной раз обвиняемый или обвинитель такую чушь несет, путается в показаниях, меняет их так часто, что несчастный писец, обливаясь потом, только и успевает менять папирусы. Но и это не все! Когда участники процесса разойдутся: кто – домой, кто – в темницу, писец должен будет начисто переписать все: без исправлений и помарок, со смыслом. Ты этого хочешь? – Саба посмотрел на Мшэта по-доброму, по-родственному. – Скоро твои товарищи потянутся в архив сдавать отчеты, сам увидишь и услышишь, как тебе повезло, – потрепал его по щеке учитель. – И жалованье у тебя будет повышенное.
Страх в глазах парня сменилась на растерянность.
«Ну и ладно, хватит на этом. Об остальном Потифар позаботится».
– Если у тебя больше нет ко мне вопросов, – Саба направился к выходу, – ключ от двери я в замке оставил. Обустраивайся, привыкай.
Скрипнула дверь – учитель ушел.
Оставшись наедине со своими мыслями, Эли (а это был он) вновь почувствовал, как страх заполняет его нутро. А вдруг он не справится со своей должностью?! А если печать потеряется?!
Несмотря на приятную прохладу в помещении, юноша почувствовал, как увлажнились его подмышки. Наверное, для учителя все, что он говорил, звучало обыденно, буднично. Оно и понятно: человек многие годы варится в этом соку, знает свое дело от и до. Но для Эли каждое слово учителя было сродни укусу скорпиона: не смертельно, но – беспокоит.
Эли сел на циновку, положил ладони на темную поверхность столика, огляделся. Стены архива выглядели не столь мрачными, как показалось с первого взгляда. Подергал крышку сундука – вдруг откроется. Нет, не открылась…
Потифар как-то приносил домой свитки из тонкой кожи – «Главы о выходе к свету дня», богато украшенные рисунками со сценами погребения, совершения заупокойного ритуала, посмертного суда. В школе по таким копиям заставляли заучивать тексты наизусть.
– Слава тебе, бог великий, владыка обоюдной правды, – вслух вспомнил Эли особенно нравившийся отрывок из текста. – Я пришел к тебе, господин мой. Ты привел меня, чтобы созерцать твою красоту. Я знаю тебя, я знаю имя твое, я знаю имена сорока двух богов, находящихся с тобой в чертоге обоюдной правды, которые живут, подстерегая злых и питаясь их кровью в день отчета перед лицом Благого. Вот я пришел к тебе, владыка правды; я принес правду, я отогнал ложь. Я не творил несправедливого относительно людей. Я не делал зла. Не делал того, что для богов мерзость. Я не убивал. Не уменьшал хлебов в храмах, не убавлял пищи богов, не исторгал заупокойных даров у покойников. Я не уменьшал меры зерна, не убавлял меры длины, не нарушал меры полей, не увеличивал весовых гирь, не подделывал стрелки весов. Я чист, я чист, я чист, я чист…
Он встал, подошел к полкам, осторожно коснулся кончиками пальцев папирусов. Среди множества свитков, скрепленных печатью, попадались и без оного, загнутые по краям для удержания в свернутом состоянии. Эли осторожно развернул один: перед ним открылось письмо, написанное на финикийском языке.
