Изломы - страница 2

– Лиза, Лизанька! Не плачь, дочка! – прокричал от порога отец и исчез в проёме двери – только бухающие, затихающие шаги.

– Мама, куда повели папу?! – на секунду задержал рыдания ребёнок.

– В тюрьму.

Это было жестоко, но Аня решила ничего не сочинять.

– В тюрьму?! – с новой силой зарыдала Лизочка, однако опять притихла: он что-то плохое сделал?

– Не знаю, – сказать, что он убил, Анна всё-таки не смогла. – Милиционеры разберутся.

Лиза успокоилась в объятиях матери, когда за окном уже рассвело, точнее, измученная горем, забылась сном.

В глухой, ватный сон провалилась и Аня.

Её разбудил участковый Багров.

– Анна! У тебя дверь нараспашку!

Та с трудом разомкнула глаза (и не плакала, а веки тяжёлые).

– Это вы…

Всё ещё спящую Лизу она положила головой на подушку, встала, поправила волосы.

– Садитесь, Емельян Семёныч.

И села тоже за стол напротив.

Крупное, бритое лицо Багрова с глубоко сидящими глазами было озабоченно-сумрачно.

– Вот что, Анюта, – твёрдо сказал он. – Уезжай отсюда! Не мешкая, уезжай. Не дадут тебе здесь житья. И Фёдора забудь. Его в Ногинске будут судить. Могут и к расстрелу приговорить. Но его участь – не твоя печаль, вычеркни его из своей жизни…

Аня молчала, отрешённо уперевшись взглядом в стол.

– Вот тебе адрес моей сестры, Клавдии Семёновны. Она в Москве живёт, одна, вдовая. Я ей о вас сообщил. В общем, примет она вас… Авось, всё у вас с дочкой наладится.

Он положил записку с адресом, встал.

Анна тоже встала.

И вдруг заплакала.

Не потому, что появилась надежда выбраться из-под обломков рухнувшей жизни – главным образом, не потому, – а оттого что прямо сейчас её душу словно бы обняли. Чужое сострадание ценно и тогда, когда оно просто чувство, но оно бесценно, когда, будто руки, подхватывает и выносит к свету.

На следующий день Анна и Лиза уехали из Лосино-Петровского.

Судя по внешности, Клавдия Семёновна была старше Багрова: на лице – давно вросшие в кожу морщины, волосы цвета «соли с перцем», когда этого «перца» почти совсем не осталось, уже заметна старческая осанка – всё говорило, что женщина она пожилая. С Багровым её роднили глаза, глядевшие из тех же глубин, что и у брата. Глаза были поблёкшие – то ли голубые, то ли серые – но живые.

Клавдия Петровна встретила приехавших радушно, а чтобы Анна не подумала, будто она делает им с дочерью одолжение, сказала:

– А то мне одной плохо. После того, как мой Михаил Герасимович преставился, места себе не найду. Сын-то, Николай, приезжает редко, он командир Красной Армии, служит далеко… Теперь заживём! – она приобняла Лизу. – Вместе веселей! Да?

Для Лизы, росшей в сельской местности, Москва оказалась чудом чудным. Правда, раньше она, по словам мамы, уже бывала в Москве – они гуляли по Красной площади, улице Горького, – но от этой поездки у неё осталось в памяти только то, как сидела она с родителями на лавочке у огромного здания с колоннами, которое называлось «большим театром», и ела необыкновенное лакомство – мороженое. Теперь же ей предстояло жить среди каменных домов, ходить по лежащим между ними улицам и привыкать к неумолкающему шуму города, из которого то и дело вырывались гудки автомобильных клаксонов и звон трамваев.

Впрочем, Лиза быстро привыкла ко всему этому, как и к новому дому.

В квартире у Покровских ворот, помимо Клавдии Семёновны, жило два семейства.

Первой от входной двери была комната Снегирёвых – Павла Демьяныча и Натальи Ильиничны. Далее по коридору, после Клавдии Семёновны, жилплощадь занимали Александра Яковлевна Беркович и её сын Боря, носивший фамилию отца Поздняков. В их распоряжении находилось две смежных, просторных комнаты с балконом.