И вот с этим-то страдальческим лицом он расчётливо чинил Лизе мелкие пакости. Один раз Боря напугал её в тёмном коридоре, потом пару раз ущипнул за плечо. Когда же в третий раз он ущипнул её за попу, девочка ударила его сандаликом в голень. Сандалик был на твёрдой, почти негнущейся подошве, с широким круглым мыском. От пронзительной боли юноша взревел.
Тут же на месте происшествия возникла Александра Яковлевна.
– Она пинается! – сообщил маме Борис, поджав и потирая ушибленную ногу.
К чести Александры Яковлевны она не обольщалась на счёт своего сына.
– Твоя мама догадывается, чего девочка дерётся!
Она взяла Борю за тощую шею и увела в комнаты.
Всё-таки хорошим она была человеком, справедливым. И участливым. Это она поспособствовала Анне, чтобы ту приняли на работу в школу, когда учебный год уже начался.
Помимо тёти Саши – так Лиза стала называть Александру Яковлевну (кстати, с Борей они в скором времени поладили) – участливо восприняла новых жильцов и Наталья Ильинична. Особенно душевно она отнеслась к Лизе: очевидно, от нерастраченности любви, которая предназначалась умершей в младенчестве дочке.
Она то и дело ей подсовывала конфеты или, позвав к себе в комнату, вручала батончик шоколада. Батончики были свежи, ароматны, а конфеты – старые и потому уже не пахли радостно-сладко, а несли унылый запах и вкус того, рядом с чем лежали.
Однако чтобы не огорчать тётю Наташу, девочка приветливо брала и конфеты.
От удовольствия немолодое лицо Натальи Ильиничны яснело, и она тихо улыбалась, посверкивая из морщинок светлячками глаз. А Лиза озадаченно изучала усики на её верхней губе.
– У тёти Наташи – усы,– сказала она однажды матери, складывая в коробку очередные конфеты.
– Ну и что с того? Она добрая.
– Добрая. Только я не хочу, чтобы у меня тоже выросли усы.
– Ну и не вырастут. У меня же не выросли!
– Ну, это пока мы молодые… – рассудительно заключила дочь, задвигая коробку под кровать.
Определить же, как отнёсся к новым соседям Павел Демьяныч Снегирёв, не представлялось возможным.
Человек он был важный и, как все значительные люди, говорил мало, эмоций не проявлял. Жилистый, с бритым до синевы лицом, серым взглядом, выражающим мрачный покой, с «партийным» зачёсом, называвшимся так, по-видимому, в честь партийных вождей Сталина, Кирова и других, которые зачёсывали волосы наверх, – даже внешностью Павел Демьяныч соответствовал своей руководящей должности. А был он, ни много ни мало, директором крупного гастронома.
Советскому обывателю этот факт говорил о многом, исходя из чего само собой разумеющимся воспринималось, что Снегирёвы – люди зажиточные, а глава семейства ещё и со связями. Могли бы они, конечно, перебраться в жильё и попрестижней, но сделать это Павлу Демьянычу не позволяла партийная этика.
Впрочем, он всегда отвечал Анне на её приветствия и даже однажды погладил по головке Лизу. Пожалуй, новые жильцы не вызывали у него отрицательных эмоций. Как, впрочем, и другие соседи, с которыми он почти не общался, уходя из дома рано утром и возвращаясь поздно вечером.
В общем, жизнь налаживалась.
