А ещё Лиза вдруг становилась временами грустна и на глаза её набегали слёзы.
– Мам, а что с папой? Когда его отпустят?
– Не знаю, – честно отвечала Аня.
Багров, приехавший на денёк после Нового тридцать девятого года к сестре, хотел было что-то рассказать Анне о Фёдоре, судьба которого уже определилась, но Анна его оборвала:
– Не надо, Емельян Семёнович, для меня он умер. И больше я не хочу ничего о нём знать!
Он посмотрел на Аню долгим взглядом, видимо, поражаясь её жёсткости.
– Ну и правильно, – сказал он наконец и переменил тему. – Как же ты с дочкой на диванчике умещаешься?
– А я на раскладушке. Очень удобно: на ночь поставил, утром убрал.
– И правда удобно, – улыбнулся Багров.
Баба Клава тем временем копалась в высоком, вишнёвого цвета шкафу, занимавшим угол рядом с дверью. Она доставала то одну вещь, то другую, выносила её из темноты на свет, внимательно рассматривала и убирала назад.
– Клав, ты на стол-то будешь собирать? – повернулся к ней Багров. – Небось, помнишь, что сегодня Рождество? – глаза его весело заискрились. – Небось уж и в церкву сбегала?
– А и сбегала! – с вызовом, как бы возвращаясь к прерванной перепалке, парировала Клавдия Семёновна. – Беспартейным ходить в храм не воспрещается!
Брат был атеистом, сестра – верующая. Для пролетарских семей, откуда они родом, это не являлось чем-то необычным, поскольку очень многие из рабочей среды находились под влиянием социалистических идей, отвергающих, как известно, религию.
Приверженцем этих идей был и рабочий Монинской шерстоткацкой фабрики Емельян Багров. Горячие деньки настали для него и его товарищей в декабре девятьсот пятого года, когда в Москве произошло вооружённое восстание. Поддержав московских рабочих, они объявили забастовку, организовали стачечный комитет и боевую дружину. Власть их держалась недолго – до прибытия в Лосиную слободу казаков. Боевая дружина была разгромлена, а её участники оказались за решёткой. Багрову же сопутствовала удача, и он избежал плена. Ему продолжало везти и дальше: он успешно скрывался от жандармов пока не покинул родные места. Удивительное дело, но, перебравшись в Калужскую губернию, в городок Барятино, он обосновался там под своим именем и спокойно жил до самого призыва в армию в начале германской войны. На фронте он проявил себя умелым, храбрым солдатом, а когда революционное брожение проникло и в армию, ожидаемо примкнул к большевикам. Дальше – служба в Красной Армии, фронты Гражданской войны… Больших чинов не достиг, как был рядовым, так рядовым и демобилизовался в двадцать третьем. Вернулся в Барятино, а жены и след простыл. Да, был он в мирной жизни женат, и всё у них с Аксиньей вроде бы ладом шло, а вот не дождалась. Люди сказали, что года три назад уехала с каким-то красным командиром. Что ж, так тому и быть! Он понимал: бабий век короток, а она всё одна да одна! К тому же и сам чувствовал сердцем: за столько лет разроднились они, сделались чужими друг другу. Так что особо горевать он не стал, а решил вернуться на родину.
В ту пору в Лосиной слободе как раз восстанавливали фабричное производство. Думал, пойдёт по своей прежней, мастеровой специальности, но его как фронтовика-орденоносца направили по партийной разнарядке на службу в Рабоче-крестьянскую милицию.
Через пару лет, а было Багрову уже за сорок, он женился на вдове с ребёнком. Жену звали Раиса, трёхлетнюю девочку – Маня. Её он удочерил и полюбил всей душой. А общих детей им с Раисой Бог не дал.
