Другая группа тревожила Мозгина. Два молодых человека пили соки-воды. Не на пять минут зашли, а даже пива не пригубили. Гена не знал, что то были орлы из частной охранной фирмы «Барс», из бывших кошкинских. Действующих Вася привлекать не стал по соображениям политическим, и тут с ним даже Миронов не спорил. А бывших позвал. «Услуга за услугу». Мозгина в лицо они не знали.
Третья группа вызывала особое Генино любопытство. Не красивая, но уж больно ухоженная женщина (Мозгин оценил ее возраст просто – моложе его) пила коньяк в окружении трех мужчин. Этим господам Гена не доверил бы и шариковой ручки. А женщина ему понравилась. Угадывалась в ней аккуратная требовательность. Возможно, она здесь по тому же делу, что и он…
Разведчик Рустама, заглянув в кафе, сразу увидел человека с большим портретом Дзержинского на пакете. Отметил: в таком муравейнике русские ни брать, ни убирать патрона не решатся. Он вышел в холл, позвонил Рустаму и уселся на кожаный диван. Назло книжным теткам сел, широко расставив колени, руки скрестив на груди. Так он и провел пару десятков минут, пока в клуб не вошел сам Ютов в сопровождении Рустама и двух джигитов.
По предварительной договоренности между генералом и полковником Руслан Русланович появлялся в Домжуре первым. После того как его фигура возникла в дверях кафе, Гена отправил сигнал Андрею Андреичу, и тот спустился из зала на втором этаже вниз. С Мироновым шел Шариф, но за стол к Ютову полковник направился один. Мозгин уступил ему место.
«Черт бы побрал этих детей», – выругался про себя Гена. Сесть было совершенно некуда, а торчать свечой в зале глупо и опасно. Он подошел к стойке, поближе к женщине. Они обменялись заинтересованными взглядами.
– Ну, генерал, что будем пить на этот раз? – тем временем вместо приветствия произнес Миронов и сел. Он ощутил неудобство от того, что огромный глаз дверного проема упирается ему прямо в спину.
– Вы хозяин, полковник. Вы утратили интерес к джину?
– Пристрастие – это то, что предваряет, разжигает страсть. Джин имеет обратное действие. Да и нет здесь хорошего джина. Поэтому предлагаю водку. Напиток, более других напоминающий пьющим об их далеком, но всеобщем родстве. Нет более подходящего напитка для закрепления нашей вынужденной дружбы.
– А коньяк? Хороший французский коньяк? Солнце, линза винограда, сухость дуба, крепость времени? Нет?
Миронов покачал головой. Ютов подумал, что голова полковника сама чем-то похожа на желтую вызревшую виноградину.
– Нет, Руслан. В коньяке горек труд, пот, который уравнял крестьянина и аристократа. Это Европа, это нам далеко и от нас далеко. Чуждо в силу отсутствия простоты. В том благородном напитке, который нас сопровождает по жизни, горечь другого свойства. Она лишена благородства свободы, зато полна свободы от свободы. Так сказал мне на днях один настоящий писатель. Разве нам обоим не этого надо в нынешних геополитических обстоятельствах?
– Писатели да журналисты… Меня беспокоит, что писатели играют в вашей жизни важную роль, полковник. Водка открывает путь душе наружу, но не обратно.
– Душа – это собака. Обученная выживать душа находит путь к хозяину. Этим умением мы, генерал Ютов, отличаемся от писателей. И тем паче от журналистской хевры.
Ютову, не разобравшемуся в мироновских дефинициях, стало еще тревожней. Не так, как бывает тревожно от близкой опасности, а так, как в промозглую серую осень тревожится постаревшее сердце. Отправляясь в Москву, он склонялся к тому, чтобы все-таки сделать в своей игре выбор в пользу Соколяка, а теперь подумал, не лучше ли было бы держаться за боевого Рустама, чтобы не потерять в этой чужой осени сердце и голову. Но полковник прочитал его мысли.
