Игрун лежал на боку, и один его глаз – мутный, затянутый плёнкой – казался направленным прямо на меня. Словно смотрел. Словно ждал. Или… осуждал. На перекошенной морде всё ещё застыла гримаса – может быть, боли, а может, злой насмешки. Открытая пасть, изогнутая, будто в ухмылке, казалась вопросом. Или вызовом.
Я понимал, что должен встать. Должен идти. Но тело отказывалось. А взгляд этого маленького существа держал меня на месте – как игла, вонзённая в душу.
Нужно было убрать его. Подальше от меня. Что-то внутри шептало – если он упал сюда, значит, те, кто его разорвал, были где-то рядом. И могут вернуться. За добычей. За тем, что оставили. А может быть – просто поиграть с тем, что ещё тёплое.
Я почувствовал, как по спине медленно ползёт холод. Не от страха. От предчувствия.
С усилием вытянул вперёд руку – левую, единственную, что хоть как-то слушалась. Пальцы дрожали. Я нащупал хвост игрунка – тонкий, мягкий, ещё тёплый. Кончиками пальцев зацепил, потянул на себя. Тело послушно сдвинулось, с хрустом прижимаясь к мокрым листьям.
Оно было тяжёлым. Не от массы – от смерти, которая впиталась в него. Оно словно прилипло к земле, не желая уходить. Я стиснул зубы, подтянул чуть сильнее, и игрун скользнул ближе, оставляя за собой след – тонкий, алый, расплывающийся в зелени.
Я не знал, зачем делаю это. Может, хотел спрятать его. Может, просто не мог больше видеть его глаз, смотрящего сквозь меня. А может… хотел, чтобы он не достался тем, кто его убил. Хотел оставить его себе. Как напоминание. Как предупреждение.
Он ещё был тёплый. Кровь сочилась из раны – густая, липкая, горячая. Пахло железом и чем-то животным, диким. Я держал его в руках, сквозь слипшуюся шерсть чувствовал хрупкие кости, податливость плоти. Пальцы дрожали. Я уже начал было думать, что вот-вот отброшу его прочь – с отвращением, с ужасом, с тем остатком человеческого, что ещё во мне теплился.
Но тут в голове вспыхнула мысль. Беззвучная, хищная. Она вошла не как идея – как голод. Как зов. Я вздрогнул, отпрянул от самого себя. Как будто во мне что-то чужое зашевелилось.
«Нет… только не это», – подумал я, но мысль не ушла. Она осталась, прижилась, зазвучала внутри всё громче, превращаясь не в страх, а в холодную, логичную цепочку рассуждений.
В этой тьме, где не было ни света, ни тепла, ни правил, всё вдруг обрело свою чёткую структуру: я голоден. Не просто хочу есть – я умираю от голода. У меня нет еды. Нет сил. Нет шансов. И передо мной лежит тёплое тело, ещё свежее, полное жизни, которая только что ушла.
Он уже мёртв. Я не убивал его. Я не охотился. Я только… нашёл. Это не преступление. Это не зверство. Это не нарушение закона.
Это – выживание.
Внутри шла борьба. Ломало. Давило. Та часть меня, что ещё верила в добро, в стыд, в правильное – кричала. Другая – молчала, но была твёрже, холоднее. И именно она победила.
Я посмотрел на тело игрунка. И понял: другого выхода нет.
Я не стал ломаться. Не стал уговаривать себя – ни отрицать, ни молиться. Просто… замер, а потом поддался. Внутри всё затихло, как перед бурей. Я опустил взгляд на окровавленное, безжизненное тело игрунка, словно в нём не было уже ни души, ни прошлого. Только мясо. Только пища.
Медленно, будто во сне, я наклонился и вцепился зубами в рваную плоть. Кожа поддалась с влажным треском. Тепло разлилось по губам, по подбородку, по горлу. Мясо оказалось не таким, как я себе представлял – не как из кухни приюта, не как суп с жиром. Оно было живым. Скользким, упругим, солоноватым, с медным привкусом крови.
