О Сереже, например, я бы хоть сейчас написал донос: в детстве он коллекционировал монеты, собирал гербарий, никогда не нравился ни девочкам, ни мальчикам, увлекался химией и научной фантастикой, попытался поступить в Литинститут, начал подвязывать волосы в хвостик, а очки сменил на контактные линзы. Пишет садо-мазохистские рассказы. Его супруга носит сапоги.
Катя глаз не могла оторвать от этих сапог. По мне: ну старые, ну стоптанные, ну серые. Сама на себя бы посмотрела – иногда ей даже лень лохмы причесать. Как можно жить с такой зыбкой системой ценностей, не представляю. Например, Кате лень читать книги. Если я ей перескажу сюжет и скажу, что я о нем думаю, она мне верит. Но если о той же книге расскажет еще кто-нибудь – она и это присовокупит. Необходимости в собственном знакомстве с источником у нее не возникает. Истина для нее где-то там – за сапогами. Может быть, в этой ее способности жить не среди конкретных предметов и действий, а среди того, как их воспринимают окружающие, и есть то, что так влечет меня? Например, Катя читает килограммы прессы: новости, рецензии, аналитику. Вначале я подумал, что она – еще один представитель управляемого быдла. Оказалось, нет. В кино она все равно почти не ходит, книг, повторяю, не читает, а в современной ситуации в стране и мире не ориентируется вообще. Ей просто интересно разглядывать в журналах выносы и подписи к фотографиям.
Интересно, видите ли. Как ни забавно, но в этой массе нелепых выжимок она ориентируется гораздо лучше, чем я в своем мире, как мне кажется, истинных и простых субстанций. В этом и суть ее неземной природы.
Мы имели разные старты. Ей не от чего отталкиваться, ничто ее не держит. Поэтому она никуда и не двигается. Я же хочу знать свои корни, потому что хочу знать и свой конец. Не в этом ли роковое заблуждение человека?»
В два часа дня Леня устало передвигал ноги по крутым улочкам Заяузья. Ноги эти по-прежнему были облачены в старые джинсы и зимние ботинки. Настроения это никак не поднимало. Кроме того, отвратительно тяжелая сумка с какими-то бессмысленными бумажками и журналами оттягивала плечо. С утра у него были две встречи с потенциальными рекламодателями (лохами, готовыми отстегнуть бабла), которые закончились вроде как ничем: лохи надежно припрятали свое бабло. Хотя уж кому-кому, а только Лене и надо было его давать: выглядел он сильно, волосы причесывал гелем, говорил медленно, как для идиотов, да и смотрел на собеседников сквозь тоненькие стекла очков с нескрываемым презрением.
«Уроды, – думал Леня, – волоча взглядом по фасадам домов, – просто уроды…»
Два дня назад он все-таки решился и зашел к Юле. Собственно, он и вернулся в Москву, как он сам считал, в основном из-за Юли. Дедушкина французская идиллия на проверку обернулась ничем не лучше прежней жизни с мамой: дедуля, хоть и сидел на миллионах, или по крайней мере, сотнях тысяч, оказался жутким жмотом.
Скажем, после нескольких сеансов тонких намеков и грубой лести, он сообразил, что надо купить Лене мотоцикл «Кавасаки», чтобы тому было удобнее передвигаться по городу и вообще. Но он не понял, видимо, что мотоцикл, как и любой автомобиль, работает на топливе. То есть каждые четыре дня Лене приходилось выпрашивать у дедушки деньги на бензин. Если дедушка не давал (что случалось довольно часто), приходилось бензин пиздить. Это определенно нельзя было назвать человеческой жизнью. Юльку-то уж точно никак нельзя было туда перевезти – скупой дедуля не понял бы. Он хотел, чтобы Леня учился, готов был даже это спонсировать, и уже нашел какой-то колледж в Англии для таких вот лохов как внучок, так как французский Леня вообще за язык не считал.
