Ри стояла у дома уже несколько часов. Окончательно стемнело. Она прыгала на правой ноге, на левой, снова на правой – согревалась и принималась ходить туда и обратно. На конверте был номер квартиры, можно просто позвонить. Что сказать? В голове крутились разные версии, и все они звучали плохо. Время от времени из подъезда выходили люди. Каждый раз Ри вздрагивала, всматривалась – нет, не она. Снова отходила подальше, садилась на детские качели у знакомой деревянной русалочки. Вставала и снова садилась.
А потом она вышла, и внутри как будто лопнул воздушный шарик. Ри смотрела на нее в упор – женщина подняла воротник выше, ссутулилась, как будто хотела завернуться в свои плечи, и быстрым шагом куда-то пошла. Ри – за ней. В трамвае она села через одно сиденье, видела серые пряди волос, вылезающие из-под шапки, видела край красной щеки, видела, как женщина снимает перчатку и прикладывает к шее ладонь тыльной стороной. Ри неосознанно повторила этот жест и почувствовала жар.
Так добрались до обшарпанного здания во дворах, несуразного и похожего на торговый центр. Женщина вошла внутрь, и Ри помедлила. Рядом темным силуэтом высился памятник, наполовину закрывая табличку у входа. Ри подошла ближе и прочитала: «Библиотека».
Внутри тепло. Ри оставила одежду в гардеробе и подошла к лифту, у которого толпилось несколько человек. Двери лифта уже почти закрылись, когда послышались торопливые шаги и кто-то попросил: подождите, пожалуйста. Ри увидела – в лифт зашла она. Прошлась безразличным взглядом по ней, и Ри как будто острым краем бумаги порезалась, отвернулась к стенке.
Когда вышли из лифта, она внимательно посмотрела прямо на Ри. Увидела. Ри постаралась улыбнуться.
– Давай еще раз, – сказала я.
Она вдохнула и снова начала говорить. Вдруг пошел дождь, повалился, будто кто-то сверху перестал придерживать небесные тазы. Откуда такой весенний дождь? Все вокруг шумело. Мир превратился в одну большую стиральную машину, по дороге бежали люди, ехали такси, все закручивалось.
Я смотрела, как двигаются ее губы, потрескавшиеся, светло-розовые. Ничего не слышала, вспоминала Карину.
Все было про нее и для нее. Говорила мне, что у нее губы шелушатся, потому что под ними растут новые. Я верила и расстраивалась, что мои не растут, что придется всю жизнь ходить с теми, что уже есть – тонкими, совсем не розовыми, такие и поцеловать никто не захочет. Ей все давалось легко, особенно другие люди. Будто крючок какой в ней был, зацепишься раз и уже никуда не денешься, только с кровью. Ее любили девочки, мальчики, чужие родители, мои родители, ее родители.
Иногда я представляла, что просыпаюсь в ее теле. Смотрю на свои (ее) руки, ноготь на большом пальце с вмятиной в середине, прямо как у моей мамы (ее мамы). Я думала: а поймет ли моя, что мы поменялись? Будет ли она этому рада? Лиза вот точно не будет, ей Карина не нравится.
Дело всегда было в мелочах. У ее кукол были платья в горошек, а у моих – переделанные в сарафаны носки. Ее теплые штаны были того же цвета, что и свитер. А у меня – колючие рейтузы не в тон водолазкам, которые я донашивала за Лизой.
У нее даже ноги не пахли. Помню, на физкультуре мальчишки стащили ее ботинок и начали перебрасывать друг другу. Поймал Кирилл, Лизин одноклассник, имя которого было прочерчено ручкой на внутренней стороне ее пенала, волосы такие светлые, что почти белые, кто-то крикнул –
