Оглядываясь в кабине, я посмотрел и на прибор, который установил Рудницкий перед полётом. В прозрачное окошечко было видно перо самописца, чертившее линию на разграфлённом бумажном ролике. Линия от начальной точки постепенно поднималась вверх, потом стала горизонтальной. И я догадался, что это и есть тот самый барограф. Он записывал высоту нашего полёта. Ну конечно, ведь «баро» – это давление (как в слове барометр). Чем выше мы поднимаемся, тем меньше давление воздуха. И если будет непредусмотренная полётным заданием посадка, на барографе она отразится. Если бы я сразу про это знал, ни за что не полез бы к Рудницкому со своей дурацкой идеей.
Мы летели не прямым путём над тайгой и горами, а придерживались дороги, по которой ездили с Гуреевым. Я подумал, что так, наверное, и ориентироваться легче, и искать проще, если – тфу-тфу, конечно! – случится какая-нибудь авария. Было видно, как дорога со льда вышла на берег, потом внизу возникло несколько улиц будущего города. Немного не долетев до него, мы резко повернули направо, прошли над мостом через речку Тыю, и прямо по курсу открылась уходящая вдаль трасса стройки века, обозначенная широкой просекой в тайге и следами земляных работ на ней. Скоро впереди показалось множество крохотных домиков, и я понял, что это Гоуджекит. Справа от посёлка проходила белая заснеженная полоса той самой ЛЭП, где я так и не нашёл лыжню Андрея. Ещё правее простирался редкий лесок, а дальше начинались склоны хребта, прорезанные ложбинами распадков. Где-то среди них был и тот, в котором я хотел переночевать.
Рудницкий сверился по карте, заложил вираж направо, сунул мне планшет и, наклонившись в мою сторону, сквозь шум двигателей прокричал:
– Показывай, где садиться!
Вот это номер! Я-то считал, что раз он за штурвалом, то это его дело – вести маршрут до самой посадки. Зачем тогда я ему точку на карте «наколол»? А оказывается, я сам эту точку с воздуха искать должен.
Я посмотрел вниз, на заснеженные склоны, потом на планшет. Надо было привязаться к местности, но я не находил внизу ничего похожего на то, что было на карте вокруг моей карандашной точки. Карта нарисована коричневым да зелёным с синими нитками рек и голубыми кляксами высокогорных озёр, а сейчас внизу всё было белым. И я прокричал ему в ответ, что не был здесь ни разу, а из-за снега сориентироваться не могу. Рудницкий хмуро посмотрел на меня, забрал планшет и несколько раз поглядел то вниз, то на карту. Но, видно, он и сам не мог сообразить, где на местности искать мою точку, потому что начал змейкой летать туда-сюда. После нескольких зигзагов в окне дверцы справа от себя я углядел еле заметную синеватую струйку дыма, косо выходившую из-за перегиба склона, и тронул его за локоть. Мы полетели в ту сторону и скоро увидели под собой два почти полностью занесённых снегом, как на Даване, домика, один из которых и пускал в небо дым.
– Здесь? – осведомился Рудницкий.
– Наверное, здесь. Больше негде, – пожал я плечами.
Вертолёт сделал круг, снижаясь, и прошёл над лагерем. Я видел, как из домика вышел человек и замахал руками. Рядом прыгала и лаяла собака. Чуть дальше мы с Рудницким почти одновременно заметили большой квадрат, очерченный на снегу серыми прерывистыми полосами. Похоже, Альберт обозначил площадку золой из печки. Флага нигде не наблюдалось, но направление ветра можно было определить по дыму из трубы. Видимо, Рудницкого удовлетворило увиденное, и после разворота он, сбросив скорость, стал плавно спускаться. Подняв снежную вьюгу у самой земли, мы мягко сели.
