– Ну что, схитрил?
– Какое схитрил, человек у меня там заболел, – возмутился я. – Люди – они такие, они иногда болеют.
– Ладно, не заливай. Что я, не понимаю? Лети, чёрт с тобой.
И он вышел из диспетчерской. Я стал благодарить Людмилу за совет.
– Что бы я без вас делал!
– С вас шампанское, – рассмеялась она.
– Это когда вернусь, – пообещал я. – Сейчас не успею.
Но у меня оставались кое-какие сомнения. И я задал Людмиле вопрос:
– А вдруг главный врач потом спросит: где больной, которого вертолётом должны были вывезти?
– Да не спросит, у неё других забот полно. Ни разу такого не было.
– Но всё равно это надо как-то оформлять? Как-то отчитываться, какую-то историю болезни придумывать…
– Не ваша это печаль. Делали же раньше. И теперь отчитаются. Или вы раздумали лететь?
Чего я, в самом деле, морочу себе голову? Получается, мне хотят помочь, а я ищу способы отказаться. Проще надо быть!
Хлопнула входная дверь, послышались шаги, и в диспетчерскую вошёл Рудницкий.
– Здравствуйте, – сказал я.
Он ответил, не глядя на меня:
– Здоро́во. – И спросил у Людмилы: – Куда летим? Где врач?
– Врача не будет, Юрий Анатольевич, – сказала диспетчер. – Вот ему очень надо. – И показала в мою сторону. – Он семнадцать дней не может улететь. То ПОХ, то геологи.
Рудницкий обернулся. Но и виду не подал, что вспомнил, как я разозлил его вчера своим предложением.
– Понятно, – сурово сказал он. – Сколько груза?
– Килограмм сорок, но он в камере хранения…
– Ну, так получай и тащи к вертолёту, – распорядился Рудницкий. – Где точка, покажи. – И он развернул свой планшет.
Я подошёл и ткнул пальцем.
– Наколи. Ну, карандашом отметь. Вон карандаш у Людмилы возьми… Так, квадрат тридцать два девятнадцать. – И Рудницкий сел за стол измерять азимуты маршрута.
– Площадка обозначена? Снег утоптан? Флаг висит – ветер определять? – пытал он меня, записывая цифры.
– Да всё должно быть, – заверил я его, выбегая из двери, хотя понятия не имел ни о чём об этом. На вертолёте я раньше летал… вернее, меня возили – только в армии, и то летом, и такими деталями я не обязан был интересоваться.
За три захода я перетаскал всё из камеры хранения к вертолёту и с помощью техника погрузил в салон. Подошёл Рудницкий, держа в руке какой-то прибор, и показал мне на правое кресло в кабине. Сам угнездился в левом и захлопнул дверцу. Прибор он закрепил на пружинных растяжках чуть сзади кресел, надел наушники, прижал к горлу ларингофон и запросил разрешение на запуск двигателей.
Вертолёт Ми-8, на котором нас забрасывали на границу, это большая и мощная машина. Не самолёт, конечно, но в нём на пролетающий за бортом мир тоже приходилось смотреть через круглое окошечко иллюминатора сбоку, как в самолёте. Кабина пилотов на «восьмёрке» в полёте обычно закрывается, а если и бывает открыта, то видишь только спину бортмеханика, который помещается на откидном сиденье в проёме дверцы. А в этом Ми-2 сидишь, как в легковушке, с той разницей, что кабина почти прозрачная. И когда вертолёт взлетел и стал набирать высоту, мне стало жутковато от открывшегося вокруг пространства, которое было совсем рядом. От него защищала меня только нижняя часть дверцы справа да панель приборов впереди. Особенно я опасался смотреть вниз, где под носки моих сапог подплывали всё уменьшающиеся дома посёлка, а потом скальные берега Байкала и гладкое ледяное поле, далёкий левый край которого терялся за торсом Рудницкого, облачённого в кожаную пилотскую куртку. Я боялся пошевелиться, словно сидел на бревне, перекинутом через пропасть. А Рудницкий, достигнув положенной высоты, вздумал достать противосолнечные очки и стал протирать их, для чего штурвал, напоминающий невысокий посох с разными кнопочками на набалдашнике, зажал у себя между коленями, чтобы освободить руки. Он протирал очки долго и тщательно, совсем не глядя вперёд, и я опасался, что он потеряет ориентировку или невзначай выпустит штурвал из… ног, и машина свалится в какой-нибудь вертолётный штопор. Надев наконец очки и взяв штурвал в руку, он снял увесистый камень с моей души.
