– Мы встречались втайне. Мы виделись тайно многие годы. В туалетах ночных клубов. Нас влекла друг к другу роковая страсть. Нас бы и дикие лошади не оторвали друг от друга.
– Ты никогда не говорил мне! – восклицает Рейнольдс.
– Детка, я тебе о-о-очень много чего не говорил.
Она не верит ни единому слову, но доказать, что он лжет, не сможет.
– Это все меняет, – бормочет Навина. – Придется переписать… Придется заново обдумать центральную посылку. Это так… так… основополагающе! Но если вы не Хлювош, то кто вы?
– И впрямь, кто же я? Я часто думал об этом. Может быть, меня вовсе и нет в Альфляндии. Может, Констанция меня вычеркнула.
– Она сама мне сказала, что вы там есть, – говорит Навина. – По е-мэйлу, всего месяц назад.
– Она съезжает с катушек, – говорит Рейнольдс. – Даже по этому клипу видно, а ведь тогда ее муж еще был жив. У нее все перемешалось, наверняка она не может даже…
Навина обходит Рейнольдс, подается вперед и расширенными глазами впивается в Гэвина, понизив голос почти до интимного шепота:
– Она сказала, что вы спрятаны. Как сокровище. Правда, ужасно романтично? Как картинки-загадки, где надо искать лица в деревьях – так она выразилась.
Она и хвостом, и ножкой, и языком[11] – хочет высосать последние капли его сути из почти опустошенного черепа. Прочь от меня, блудница!
– Извините, ничем не могу вам помочь, – говорит он. – Я не читаю подобного мусора.
Врет, читал. Большую часть. Правда, это лишь укрепило его в прежнем мнении. Констанция не только плохой поэт или была плохим поэтом, когда еще пыталась сочинять стихи; она еще и бездарный писатель. «Альфляндия»! Уже по одному названию все понятно. «Фигляндия», так-то было бы верней.
– Простите, что? – произносит Навина. – Мне кажется, это очень неуважительно… это элитарный подход…
– Неужели вам больше нечем заняться – только распутывать эти зловонные комья жабьей икры? Такая прекрасная особь женского пола, и пропадает даром, такая аппетитная попка засыхает на корню. Вас хоть кто-нибудь трахает?
– Простите, что? – повторяет Навина. Очевидно, это ее дежурный ответ, который никогда не подводит – просьба ее простить.
– Я спросил, вас кто-нибудь чешет, где зудит?[12] Скачете ли вы с кем-нибудь в койке? Веселым, бодрым ухажером. Есть ли у вас сексуальный партнер. – Рейнольдс со всей силы пихает его локтем в бок, но ему уже все равно. – Такой красивой девушке гораздо полезней с кем-нибудь потрахаться, чем составлять сноски к подобной херне. Только не говорите мне, что вы девственница! Это была бы вопиющая нелепость!
– Гэвин! – восклицает Рейнольдс. – В наше время не принято так разговаривать с женщинами! Это не…
– Я думаю, моя личная жизнь вас не касается, – резко произносит Навина. Нижняя губа у нее дрожит – возможно, он попал в цель. Но он ее так просто не отпустит.
– Но вы-то без колебаний полезли в мою, – говорит он. – В мою личную жизнь! Вы читали мой дневник, рылись в моих бумагах, вынюхивали разные обстоятельства, касающиеся моей… моей бывшей любовницы. Это непристойно! Констанция – это моя личная жизнь. Личная! Я полагаю, вы об этом вообще не задумывались!
– Гэвин, ты продал те бумаги, – напоминает Рейнольдс. – Так что теперь это – достояние публики.
– Херня! Это ты их продала, двуличная сука!
Навина закрывает красный планшет – не без достоинства.
– Думаю, мне пора идти, – говорит она, обращаясь к Рейнольдс.
