Капитан дальнего следования - страница 16

Тищенко вернулся в город, который стал чужим, который изменился и похолодел за то время, что его не было, и будто забыл его. С тех пор как стал депутатом, он только единожды приезжал домой – по несчастливому совпадению, именно в тот день, когда сгорел родной дом. И может, именно поэтому так остро все запомнилось – и остывшая копоть дома, и звонкие сирены пожарных машин, которые слетались к месту пожара, как пчелы к искалеченному улью. Виднелись кое-где яркие головешки, но уже все было черно, пожарище остывало, и глухой запах дыма полз по земле, как черная змея. То тут, то там попадались зеваки с открытыми ртами, причитавшими – всякий на свой лад, и только те, кому дорог был этот дом – как последнее пристанище памяти, как зарубка о чем-то далеком – стояли молча и тихо. Евгений Иннокентьевич обнимал за плечи маму, стоявшую одиноко, как уцелевшее посреди лесного пожара тонкое дерево, и зябко кутавшуюся в серую шаль, – а люди все прибывали, туго била вода из брандспойта, и из белой пены тут и там торчали коряги, выпиравшие, как черные кости. Деревья вокруг с опаленной зеленой листвой, съежившейся и пожухлой, серые дома через забор, уцелевшие благодаря расторопности пожарных, взъерошенные соседи, повторяющие соболезнования, полные дыма облака, вальяжно поднимающиеся кверху, отчего свет фонарей стал тусклым и липким, как смола.

Родной дом сгорел, как сгорела скорая молодость – в один миг. Еще вчера его старые стены со складками старой известки, мудрыми и глубокими, как морщины у старика, с высохшим крыльцом, выложенным гладкими досками, с палисадником из старых берез казались вечным дополнением привычного мира – как восходящее солнце, как Волга, как прошедшее детство. И вот он исчез, и на его месте – пустые уголья, еще горячие, еще тлеющие жизнью. И горько от удушливого дыма, и длинный просвет на месте дома, как вырванная страница из книги, где когда-то была красочная картинка, остались там, в этом призрачном вечере, исчезнувшем, будто утонувшем в пене из брандспойтов, заглушенном воем пожарных машин, затоптанном прохожими людьми.

Евгений Иннокентьевич построил его заново – свой родовой дом. Он оказался красивее и выше, блистал окнами, серебрился карнизами, и его зеленая крыша была видна из самого конца улицы, от магазина, куда ходил за покупками весь поселок. Таких поселков – не счесть в городе, весь город сплетен из них, как лоскутное одеяло. Когда-то они жили сами по себе, каждый поселок, и названия у них были свои, не похожие один на другой – Вишневый, Кишечный, Соколиный, и дрались они между собой, и ругались, и ненавидели соседей. Но какие-то невидимые нити связали их, и однажды они стали городом. Хотя единое имя назвало их, они хранили и свои родные имена, и Евгений Иннокентьевич с самых юных дней знал, что их поселок – Сосновая балка, а соседние – Машиностроительный и Южный. И все в соседях было злобное и чужое – и пыльные незнакомые улицы, и беспощадные пацаны, налетавшие, как стая коршунов, и недовольные взрослые, и даже хилые, скрюченные деревья – все было не так, как в Сосновой балке, откуда вольно простиралась широкая Волга и шумно ходили на ветру лесопосадки из сосен и елей, в которых ребятня пропадала целыми днями, залезая на самые макушки, играя в прятки да в казаки-разбойники.

Дома здесь были старые, строенные еще в послевоенную пору, когда со всей страны возвращались сюда ветераны, на место великой битвы, старики с орденскими планками, едва разменявшие третий десяток. Устраивались на выделенной земле по-хозяйски основательно, и каждый вывез со своего участка грузовик мин и снарядов, и каждый строил дом из всего, что удалось ухватить, – крышу крыли железом с подбитого истребителя, полы стелили досками из разломанного катера, забор и ворота ставили из половинок рассыпавшегося дома, пробитого бомбой. И этот поселок объединил их судьбы, как когда-то объединила война, и молодые семьи, вернувшись из ЗАГСа, сажали по сосенке в лесопосадку, словно возвращая этой земле старинное название «сосновой».