И росли деревья, округа наполнялась звоном детских голосов и сосновым запахом, бурно летели дни, проведенные в жарких цехах огромного завода, который дымил по соседству, – а работал там весь поселок. И все знали друг друга, и в магазин ходили в халатах и шлепанцах, не закрывая дверей на замок, и дни летели, и менялись генеральные секретари в телевизоре, одни – задерживаясь дольше прочих, другие – исчезая в один миг. И текла Волга в просветах между лесопосадками, спокойная, не меняющаяся год от года, высоко стояло одинокое жаркое солнце, и в солнечной пыли на обочинах дорог копошились дети, и степенно ходили рабочие в белых рубашках и шляпах с черными полосками, и женщины в цветастых легких платьях. И поселок жил этим спокойным ритмом, заведенным когда-то, и если что-то и выбивалось из ряда – отчаянная драка с кастетами и кольями, редкий приезжий с чемоданом и трясущейся челюстью, разгульные праздники и соленые будни – все скрадывалось и исчезало, будто круги от брошенного в воду камня. Когда Тищенко уезжал, поселок был такой же тихий, как и за двадцать лет до того; когда он вернулся, роскошный дом нового русского, аляповатый и квадратный, из красного кирпича, разбитая дорога, забитая мусором канава для стока воды, заросшие камышом улицы, покосившиеся дома – все случилось всего за несколько лет.
Новый дом был большой и светлый, с высокими потолками и широкими окнами, отделанный деревом. На первом этаже стоял истрепанный диван, оставшийся от старого дома – уцелел в летней кухне, до которой не добрался огонь, два высоких кресла в цветную клетку, ковер, мягко устеливший гостиную, телевизор с длинным, вытянутым, как челюсть, экраном. На втором – несколько аккуратных комнат, потерявшихся в своей опрятности и чистоте – их было не отличить друг от друга, в каждой была деревянная кровать с мягким, прогибающимся матрасом, окна с белыми подоконниками, несколько неопределенных картин, с которых бегло мелькали то выкошенный луг, то лесная опушка, то вялый холод весеннего черного снега. Покрывала были песочные, обои – светло-коричневые, и все эти три комнатки наверху были как необжитой улей, пустующий без хлопотливых хозяев. Мать редко забиралась наверх, ей хватало диванчика на первом этаже и старого телевизора с перекошенной антенной, который ясно ловил только первый канал, и смутно – канал второй. Здесь была ее тумбочка с несколькими чашками, еще послевоенными, но картинки на них были четкие – важная лиса, шествующая по зеленой травке, рыжая-рыжая, с бельмом на кисточке хвоста; широкий, костистый медведь, выгребающий мед из бочонка; суровый егерь в зеленой куртке, с настороженным ружьем в руках.
Мать жила в маленькой кухне, где кроме плиты во всю стену был целый клондайк шкафов и ящичков, и она помнила все – куда сунула сковороду для блинов, где запрятала масло, а где лежат припасенные на черный день, завязанные в тряпицу крупные куски сахара. Из сериалов она не пропускала ни один, усаживаясь у телевизора ровно в срок, и целыми днями могла рассказывать о похождениях этих странных героев, обнаруживающих в сплетении серий новых родственников да нежданные наследства. Ей нравились и живописные виды бразильских улиц, и суета мексиканских домов, а когда в моду вошли сериалы российские, то и сказочная бутафория московского быта представала перед ней, и она пытала у сына, так ли все, как показывают, и он отвечал:
