– Врут они, мама, – и целовал ее в лоб.
Дни проходили в деятельности и беспокойстве; она держала цыплят в маленьком закутке за домом, готовила, бегала в магазин – а вечером наступали сериалы, а после них она рано ложилась спать – чтобы все успеть в следующее утро.
Поселок их жил совсем не так, как прежде. В былые годы парни работали на заводе, приходили по вечерам пропахшие копотью, просаленные. Но уже который год завод медленно умирает, как впавший в кому старик, утихает сердце, застывают руки – пустые цеха стоят, и только оглашенные вороны нет-нет да поднимут перебранку на высоких ярусах. Вот и ходит молодежь в кабаки, густо усеявшие берег, в которых дешево и быстро льется обжигающее вино, где кружатся головы и быстро вспыхивают и стихают мимолетные драки, и парни бредут домой, харкаясь кровью, а дома либо причитающая мать, либо озлобленная жена, и гремит скандал, разлетаются крики, и муторно мигает утреннее солнце, и пятятся убегающие годы, а просвета нет, словно сплошная туча нашла на солнце. И заснувший, летаргический поселок уже не полнится ни криками, ни весельем – все стало серым, как пыль, мрачные люди бродят между груд мусора, ломятся в непролазную грязь, бредут в магазин за бутылкой. А винные полки полны товара, блестят этикетки, и от этого изобилия кружится голова, а покупать приходится самый дешевый, в маленькой баночке, открывающейся, как банка с огурцами. На закуску не хватает, и обжигающее пламя нечем притушить – занюхивают рукавами. Плетутся обратно, через шелест ветра, качающий улицу, через бурелом срубленных веток, выброшенных прямо на дорогу, которые лежат здесь уже не один месяц, через грязные выбоины, глубокие, как окопы, по узкой тропинке, виляющей между грудами мусора. И насупленные дома кругом, с черными палисадниками, с мигающими окнами, с редкими скамейками у ворот, отодвигаются, как неуживчивые соседи. Идешь среди темноты, помня дорогу, как помнят дорогу дикие звери – на инстинкте, не думая ни о чем, не замечая вокруг ни мусора, ни ям под ногами, ни грязных луж – как не замечают родинку на очень знакомом, привычном лице. А пришел домой – пустые, холодные стены, зорко глядит телевизор, включенный на полную громкость, на диване неудобно, не уляжешься, как ни вертись, – везде колют пружины. Глаза заводит усталость, от спирта – горячий ком в желудке, сон приходит медленно, и вечер заканчивается, угасая и уходя, как много вечеров до, как много вечеров после. Спит умаявшийся поселок, и растрепанные дни пробегают, как бездомные кошки, озираясь и оглядываясь, хотя новый век пришел – а все то же.
Когда Тищенко приехал – спустя несколько лет – в свой родной поселок, его поразила вовсе не нищета, вдруг замеченная и в некрашеных заборах, и в покосившихся домах, и в мусоре, лежавшем пугающей, невообразимо-огромной кучей, а эти пустые глаза, шатающиеся люди, в которых он узнавал бодрых, энергичных мужиков, товарищей отца, которые в детстве угощали его печеньем и конфетами. А теперь – ходили трясущейся походкой, в руках – полотняные сумки с отощавшими боками, одеты в разноцветное тряпье, привезенное с турецких рынков, в вязаных черных шапочках или замызганных петушках, в непомерных, будто раздувшихся, пуховиках. Когда выпивали, хохотали громко, во всю мочь, когда были трезвыми, тихо шатались по улицам, не замечая прохожих, глядя под ноги, худые, заросшие щетиной, с густо насупленными бровями.
