Все невольно переглянулись: это были стихи Пушкина. Краска удовольствия залила живое лицо поэта. Все затаилось.
Шуми, шуми, свободное ветрило!
Волнуйся подо мной, угрюмый океан!..
Вечер все более и более превращался в какую-то литургию новому божеству. Пушкин чувствовал, что выходит как-то слишком уж приторно. Саша Корсакова сияла на него своими теплыми, бархатными глазами, и улыбка Софи, ему предназначенная, была одно очарование… Все дружно осыпали певицу восторженными изъявлениями своего полного удовольствия…
Вскоре московская жизнь с ее непрерывными балами и развлечениями с друзьями надоедает Пушкину. Ему хочется творить, и в начале ноября он уезжает в Михайловское…
Арина Родионовна сидела у окошка, в задумчивости подперев голову рукой. И вдруг за снежным садом нежно запел колокольчик.
– Кого это бог несет? – подняла старуха свою седую голову и стала поскорее налаживать повойник: показаться простоволосой чужим считается великим стыдом. – Бегай скорее, Катюшка, посмотри…
И не успела Родионовна, повязав повойник, покрыть его теплым платком – подарок Пушкина, – как Катюшка, приотворив дверь, испуганно-восторженно почти прошептала:
– Барин молодой!.. Лександра Сергеич…
– Болтай, дура! – сердито оборвала ее старуха. – Я вот завяжу тебе гузно узлом!..
– Да сичас провалиться!.. С места не сойтить!..
Но в прихожей уже слышалась возня и знакомый звонкий смех. Родионовна ахнула и, не слыша под собой ног, покатилась навстречу дорогому гостю. В передней, окруженный всей дворней, уже раздевался Пушкин. И одни целовали руки его, другие в плечико норовили, и на всех лицах сияла самая неподдельная радость. Пушкин был тронут.
– Сашенька, родимый! Да как это ты?
– Мама, здравствуй!..
И, сбросив промерзшую шубу, московский любимец крепко обнял няню.
– А у нас с вечера кошка гостей замывать взялась… – радостно говорила Родионовна. – А я гляжу на нее и думаю: кого это нам Господь пошлет? А он вон кто прикатил!..
И старуха еще раз крепко обняла курчавую голову…
Старый дом сразу наполнился веселой беготней: одни топили печи, другие хлопотали с самоваром, третьи закусить с дорожки собирали… А няня, помогая своему любимцу разбираться, рассказывала ему деревенские новости:
– А меня поп Шкода на слободе-то молитве новой выучил об умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости. И я все об тебе ее читала. Вот Господь и послал тебе царской милости: мне тригорская барышня Анна Миколавна сказывала, как тебя царь обласкал. У обедни я ее на погосте как-то встряла… А народ болтает, будто, вишь, к ним Вревский барин зачастил, будто, вишь, за Зину свататься хочет. Вот и проморгал невесту-то, озорник! Двадцать седьмой уж, а он все скачет… А надысь Анна Миколавна и сама к нам зашла, навестить нас… Посидела с нами маненько, по комнатам походила и опять пошла… Такая-то хорошая барышня, право… Только словно похудела маленько…
Он ничего не сказал, но душою прошло тепло…
И, когда после раннего деревенского ужина он ушел к себе в натопленную спальню и улегся в чистую кровать, – от белья пахло с детства знакомым, приятным деревенским запахом, – он почувствовал, что не уснет скоро, что надо выяснить сначала, что его тревожит. Соня? Саша? Эта странная Анна с ее покорной и упорной любовью? Бедность? Неопределенность положения?.. Но что же делать? Недавно Бенкендорф передал ему поручение Николая «заняться предметами о воспитании юношества»:
