– Конечно, неправильно.
– Почему неправильно? – он попытался рассказать историю, которую я уже слышал.
– Ты лучше ответь на вопросы? – прервал я его.
И задал несколько вопросов. Ответа на вопрос – зачем он разбавил чужое лекарство? – не было даже год спустя.
Володя начал волноваться, видя, что даже приятель (то есть я) осуждает его. Стал говорить, какой Альба негодяй и интриган, и что он практически защищал свою честь.
– А ты бы как поступил? – задал он вопрос последней надежды.
– Я бы не лазил по нычкам, как крыса. Не разбавлял бы лекарства – не гадил бы. И убил бы базар на месте. А не ходил бы поджав хвост целый год, а потом, по буху, кинулся на человека.
– И что мне теперь делать? – челюсть у него отвисла.
– Не знаю, ты уже наломал дров. Но если это сработает?.. По-человечески подойди к Альбе и попроси прощения.
Володя подумал и вышел.
Позже в палату зашли Хус и Володя, с Хусом был молодой крепкий пацан.
Хус был смотрящим в больнице, смотрел за порядком, так как добрая половина больных были сидевшие. Выписка уже поджидала его, но пока позволяла слоняться по отделениям. Хус спокойно выслушал Володю. Молодой пацан – Муха, порывался настучать Володе по башке. Хус спросил:
– К пяти вечера ты протрезвеешь?
– Да, – ответил Володя.
– Тогда и поговорим, – подытожил Хус и они ушли.
Володя подсел ко мне.
– Я подошел к Альбе. Сказал, что только из уважения к тебе прошу у него прощения, что был неправ.
– И что он ответил?
– Ничего. Промолчал.
– Понятно. Значит, он не принял твои извинения.
Я пошел по больнице, хотел послушать мнение мужиков по этому поводу. И когда вернулся в палату, след Володи простыл. Он подмотал вещи и уехал.
Вечером, прознав о бегстве, все негодовали по-разному. Альба сказал, что найдет обидчика и помочиться на него.
– Я знаю, где его искать, – кривил он лицо от злобы. – Поймаю!..
На этом все и улеглось.
7
Между тем вместо сбежавшего Володи поселился Кала – Калабаев Абу. А до него неделю пролежал разлагающийся от цирроза печени тяжелобольной. Трупный запах наполнял палату и я не ночевал в больнице. Потом родные забрали его умирать домой. Я был сильно озадачен новым, внезапным сопалатником и вспоминал Володю крепко… Тяжелобольной жалобно смотрел, ища сочувствия и помощи, лишь на мать покрикивал, которая присутствовала, как сиделка. Она приноровилась засыпать на моей койке, и была за это благодарна.
В эти же дни на место выписанного амбулаторного Бориса положили деда по имени Виктор. Короче говоря, состав палаты поменялся: дед, Кала и я.
Деду было пятьдесят девять лет, он был из-под города Прохладного.
– Моя хозяйка померла, – говорил он. – И я захирел.
– Крепись, дед, – подбадривал я его. – Мы тебя еще женим. Какие твои годы?
На что Виктор вздыхал и продолжал сидеть, сгорбатившись, как юродивый с картины Сурикова «Боярыня Морозова». Он был русским мужичком, и только крючковатый нос выдавал в нем примесь кумыкской крови.
Тогда я рассказал ему такую историю…
Идёт этап, гонят с «Матросской тишины». Пункт назначения неизвестен, конвой молчит. Везут на Павелецкий вокзал.
– Курд, на юга повезут. Как думаешь, куда попадём? – спросил я, хотя, сам понимаю – кто может знать?
– В Сочи не повезут, не переживай, – отвечает Курд, посмеиваясь.
Разгрузили, построили по парам, сковали наручниками, приказали:
– Сидеть! Голову не поднимать!
Сидим на корточках между составами, как в затененной ложбине, на промасленных шпалах. Вокруг конвоиры в бронежилетах с автоматами, с собакой. Восточно-европейская овчарка, злая, пена изо рта течёт, порвала бы, попадись ей.
