Кент ненаглядный - страница 21

Но не стоит винить волка в том, что он волк, а не пугливая лань. «Каждому свое», – гласит рожденный еще в античные времена принцип, гордо заявляющий о справедливости и неизбежности возмездия. Справедливость! Опять она!.. В лагерях любят поболтать о ней. И любят эту измусоленную, изнасилованную в нацистских узилищах фразу. Взаперти, в перевернутом мирке бесконечной суеты и злокорыстных желаний, все, даже самое величественное, выворачивается наизнанку, присыпается ядом житейского опыта. Опыта копающегося в грязи червяка, забывшего о свежем воздухе и солнечном свете.

А годы шли. И если раньше Старуха с тоскливой улыбкой говорил: «Мне гудеть еще, как медному котелку», то в конце срока он, ощущая волнительную дрожь, заявлял: «Ну, все, катушка на размоте».

Настал день освобождения. Дали звонок. На дворе стоял декабрь. Морозы трещали такие, что мертвецы зябли в своих промерзших могилах. Но Старуха не чувствовал холода. Трясясь на заднем сидении ветхого автомобиля, двигатель которого кашлял, точно туберкулезник, он таращился на ледяной диск луны и улыбался беззубым ртом. Его полинявшие глаза были глазами свободного человека.

Ему посчастливилось выйти на свободу в то веселое время, когда в России шумел на блатном жаргоне, искрился огнями горевших киосков и пестрел малиновыми пиджаками бандитский карнавал. Освободись он позднее, жизнь его сложилась бы иначе; но тогда, в хаосе девяностых, деньги лежали под ногами, и для человека с волевой хваткой не составляло труда их поднять.

В ту пору страна сходила с ума. Модные парни говорили на «фене» и презирали труд. «Кто понял жизнь – работу бросил», – ухмылялся четырнадцатилетний шкет. А шестнадцатилетний бережно, словно бесценную реликвию, показывал одноклассникам присланное из колонии фото, трепетным шепотом сообщая, что на снимке его брат. Собственную принадлежность к преступному миру демонстрировали все, кому не лень. Каждый заявлял о своей благосклонности к криминалу, каждый выказывал озабоченность по поводу милицейского произвола. «Он грубо мне ответил», – возмущался в очереди на кассу заводской слесарь. «Надо во всем разобраться, – обращал к нему свой серьезный лик его товарищ по цеху. – У меня есть люди. Такое нельзя прощать». Слово «люди» произносилось вполголоса, таинственно, с нотками бесконечного почтения.

Послевоенные «малины» стали называться офисами, и для темных личностей, в них собирающихся, коммерсанты являлись лишь блюдами в меню.

Всякому бизнесмену полагалась «крыша». Куда ж без бандитского протектората! Союз меча и орала священен! Да здравствует определенный природой симбиоз. Вот только такой альянс не был взаимовыгодным. Овцы забывали, что бояться сторожевых собак следует больше, чем волков, ибо псам ведомы повадки и слабости вверенного им стада; псы имеют к нему доступ и желание вкусить крови. Похлебка быстро надоедает хищникам.

В восьмидесятые люди стыдились своих судимостей, скрывали сии постыдные факты из биографии, в девяностые – о годах, проведенных в заключении, кричали во все горло. «Авторитеты» росли как на дрожжах. Дворовые тираны, властители переулков, диктаторы ларьков с глумливыми ухмылками осмеивали вечные ценности: честность, образованность, непорочность.

Что ж, лагерная тематика близка русскому народу. Бандитский карнавал девяностых есть наследие, оставленное нам эпохой культа личности. В стране, много лет обнесенной колючей проволокой, вряд ли могло быть иначе. Обычаи каторжан проникли в жизнь обывателей и укоренились там, а пьянящий воздух свободы помог им расцвесть. Слишком неожиданно подул этот кружащий головы вольный ветер, слишком стремительно сменились полюса. В пору крови, бед и боев появляются герои. В дни, когда рассыпаются в прах прежние идеалы, начинается пришествие робинов гудов.