Кент ненаглядный - страница 22

Если в России запахло переменами – жди появления ребят в черных кожаных куртках. Так было в семнадцатом, так случилось в девяносто третьем. В семнадцатом, надрывая связки, орали: «Грабь награбленное!», в девяносто третьем – медленно, с расстановкой и с неутомимым порханием в воздухе исколотых пальцев произносили: «Воровать не запрещено».

Ребята в кожанках не скучали никогда. Они вечно кого-то подкарауливали, назначали встречи на автостоянках, пьянствовали в саунах и, несмотря на то, что виделись регулярно, всегда обнимались. Они без конца трепались об «общих» деньгах и ездили в лагеря к малознакомым им людям. Ездили просто потому, что так было принято. Купленные на последние золотые цепи и кресты вызывающе носились поверх футболок и кофт. Ничего не поделаешь, так велел кодекс бритоголовых, живущих напоказ. В шумных барах, по сравнению с которыми ковбойский салун – это тихая заводь, в томных, тенистых уголках парков, на неспящих полуночных улицах и в тишине облюбованных котами дворов – всюду взгляд натыкался на группы одинаково одетых людей, что-то оживленно обсуждающих. Причем дискуссия непременно сопровождалась такой жестикуляцией, что говорящие смахивали на ветреные мельницы. И всем, видевших их, становилось ясно: парни за работой.

Их нравственная недоразвитость находила сочувствие, высказанные ими нелепости вызывали восторженность большинства. Им прощали, в них влюблялись, их уважали.

Криминальный карнавал искрился, воспламеняя холодные головы, заражая бестолковостью, цепляя ярлыки, осыпая шелухой мерзких словечек, отбирая индивидуальность, глумясь над всем, что непонятно и оттого недоступно, обожествляя ничтожеств, прячась от вспышек разума, марая чистое, обеляя уже испачканное и обогащая представителей новой аристократии.

Старуха, так же мнивший себя дворянином, по причине чахотки имел одно легкое. Но аппетит, с которым он ел, явственно показывал, что желудка у него два. Этот же аппетит был виден и во время дележа денег. В колонии он боролся за пачку чая, на свободе – ставки выросли, и теперь на кону стояли пачки денег.

Вооруженный умением складно говорить, Старуха слыл ловким дипломатом. Ему не составляло труда сгладить острые углы, или, наоборот, раздуть из мухи слона. Он умел так сгустить краски, что обратившиеся к нему за помощью и получившие эту помощь, принимали его за мессию. Люди шли к нему, несли деньги, зазывали в компаньоны. Мало кто сомневался в его искренности, его правдивость была вне подозрений. А он, выжимая максимум из доверия окружающих, сам создавал им проблемы, и сам их решал. Словно слепые котята бизнесмены тянулись к нему, советовались с ним в делах, приглашали его на вечеринки, знакомили с семьями, предлагали долю в фирмах. В общем, строили свои города у Везувия.

Лет через пять после освобождения Старуха мог назвать себя состоятельным человеком. Он обосновался в пятикомнатной квартире, владел уютной дачей, содержал любовниц и даже нанял домработницу, которой платил, скрепя сердце. Впрочем, так же он платил и своему водителю. Страх перед безденежьем – сильнейший из человеческих страхов, а Старуха знал, как пахнет бедность не понаслышке. Тени нищеты преследовали его повсюду, и он, памятуя о рваных ботинках, относился к купюрам чрезвычайно трепетно.

Он жил хорошо, сытно. Чувствовал себя сильным, способным порвать глотку любому, вставшему у него на пути, что само по себе уже немало. Противники заставляли его быть в надлежащей форме, а толковые ребята – вчерашние мальчишки – смотрели ему в рот и делились с ним деньгами, как с наставником.