Город-призрак, город-кладбище пугал любого, кто здесь оказывался, будь то солдат-срочник, будь то ветеран-спецназовец, прошедший уже не одну войну, будь то журналист или местный житель, выползший из подвала на свет Божий и не узнавший своего города. Некоторые вещи, ставшие неотъемлемой частью Грозного, человеческий разум отказывался воспринимать. Как не может он воспринимать черное, из-за горящих нефтехранилищ солнце и мальчишек торгующих самопальным бензином, невдалеке от сгоревшего бэтээра или БМП, остро пахнущих недавней смертью.
Невдалеке от железнодорожного вокзала Чернов увидел огромную, слегка припорошенную снегом, кучу человечины, словно сошедшую в грозненскую грязь с полотен Босха. Грязные, разжиревшие, с отвисшими животами, собаки лениво ковырялись в этой куче и что-то бесконечно жрали, жрали, жрали…
Крикливое, суетливое воронье прыгало меж них, не обращая на собак никакого внимания. Впрочем, как и на людей.
– Твою мать, – процедил сквозь зубы Ковалёв, – пируют, суки!
И передернув затвор, выпустил по собакам и воронью длинную очередь.
От таких апокалипсических картинок либо сходят с ума, либо срабатывает защитный рефлекс и человек тупеет. В конце первой недели Чернов отупел настолько, что совершенно спокойно наблюдал, как два молоденьких лейтенанта, только вчера отправившие домой в цинке своего погибшего друга, прикладами забивали пленного «чеха», такого же молодого, как и они сами, парня.
Помнил он и своего первого боевика, колоритного бородача со строгим орлиным профилем и зеленой повязкой на голове. Чернов разрезал его пополам выпущенной в упор очередью из ручного пулемета во время очередной «зачистки». Бородач, непонятно откуда, выскочил прямо на него, чуть не сбив Чернова с ног; они оба растерялись, долю секунды смотрели друг на друга, но Чернову повезло больше – он оказался быстрее, и бородач остался лежать на куче щебня бородой вверх. Еще не осознав всего произошедшего, Чернов все так же тупо пронаблюдал, как Ковалёв, упершись коленом в развороченную и еще дымящуюся грудь убитого, быстро и деловито обшарил труп, сняв с рук часы, кольцо и вывернул карманы.
– На войне, брат, как на войне, – перехватив растерянный взгляд Чернова, объяснился Ковалёв.
За полтора месяца командировки Чернов постарел лет на десять, осунулся и помрачнел. Как, впрочем, и любой другой, кто вышел живым из грозненского ада, на собственной шкуре познав, что такое наведение «конституционного порядка». Запах горелого мяса, запах разложения, запах порохового дыма не забывается никогда. Точно так же как серебристые мешки в грозненском аэропорту и останки Майкопской бригады у железнодорожного вокзала.
Чернов искренне надеялся что ничего подобного в его жизни больше не повторится: за все свои грехи, если они вообще могут быть у солдата, он расплатился сполна. Но, получается, он ошибался. Ничего не кончилось. Все только начинается.
В тот день, обуреваемый мрачными мыслями и нехорошими предчувствиями, он и не подозревал, насколько он был близок к истине – все действительно только начиналось.
* * *
– Короче, смотри сюда, – дед был строг и раздражителен. Его палец не спеша ползал по вчерашней старинной карте. Потапов, похожий на великовозрастного школьника, затаив дыхание, смотрел за дедовским пальцем, словно за учительской указкой.
– Большая часть Китежа под водой, – продолжал дед. – Летом озеро сильно высыхает, но не настолько сильно, чтобы там копать. Там, где ты начнешь искать – сплошной лес; деревья, корни, в общем, намаешься. Вот, – дед бросил на стол несколько цветных фотографий. – Я это снял восемь лет назад.
