Может быть, впрочем, это была заурядная боль в сердце – нудно тянущая, без всяких следов волшебства. Отец жаловался, что она поселилась в нём годам к тридцати и больше не покидала. Ещё три-четыре года – и по меркам Обетованного можно будет считать себя начинающим стариком…
Корабль из Дии-Ше получился лёгкий и на удивление быстроходный. Не нуждаясь в штурвале или гребцах, он свободно нёсся по волнам, будто превращаясь в их продолжение, чутко реагируя на малейшую смену ветра. Альен, пожалуй, никогда не плавал на таком хорошем судне: даже кораблю, вызванному Зелёной Шляпой – увы! – не дано с ним тягаться.
Как там вещал Нитлот со своей любовью к глупо-вычурным речам – «обаяние зла»? Видимо, это оно. Есть своя грустная логика в том, что у «зла» корабли удобнее.
Им повезло (если в сложившейся ситуации он имел право хоть что-то назвать везением): море было спокойно. Лишь однажды ночью ветер начал яриться больше обычного; Ривэн уже стал бледнеть, с испугом поглядывая на потемневшие волны, однако вскоре всё стихло, и грозовые тучи ушли на восток, к материку. Альен до рассвета не спускал глаз с Сен-Ти-Йи, но старушка была безмятежна и, кажется, ничего не сделала, чтобы отогнать бурю.
Или просто скрыла от него всё, что сделала.
Единственной помехой был туман. В западных водах, куда вскоре вошёл чёрный корабль, его было до странности много. Каждое утро всё вокруг затягивала бледно-молочная пелена, иногда не спадавшая почти до полудня. Альен замерзал на сквозном ветру, а от туманной влажности его терзал кашель, – но такие моменты ему скорее нравились. Можно было хоть до бесконечности всматриваться в эту жемчужно-серую хмарь, выискивая в ней зачатки форм и узоров. Можно было стискивать зубы от боли, комкая на груди рубашку – и так, чтобы никто не заметил…
Но никто, как водится в жизни, замечать и не рвался. То есть Ривэн, конечно, всеми силами старался влезть в благостное одиночество Альена, невесть почему думая, что так ему помогает; настоящего понимания в этом было не больше, чем хмеля в слабеньком дорелийском сидре. Исполнив ежедневную задачу «поддержки» и «утешения», Ривэн погружался в расслабленное довольство собой. Он, кажется, нашёл, чем гордиться: ещё бы, он ведь плывёт в самое сердце опасности, да ещё и преодолев свой страх перед морским чудищем… Он совершает подвиг.
Альен не любил в себе такие мысли: всё-таки снисходительное презрение к Ривэну он изжил ещё в Минши. Но порой в нём слишком уж явно проступали слова и ужимки Ван-Дир-Го – рабские слова, рабские ужимки… К тому же Альен очень хорошо понимал, «где у морковки корни», – как говорят ти’аргские крестьяне, обожающие самые не конкретные вещи в мире сравнивать со своими огородами. Ещё до смерти Бадвагура у Ривэна появился особый, лихорадочно-взрослеющий взгляд; и уж Альену точно не надо было объяснять, что он означает. Дорелиец мысленно строит себе добровольную пыточную, а он не вправе, да и не хочет запрещать ему это.
…Шёл девятый или десятый день плавания. Альен вообще-то считал, но не был уверен. Боль в груди грызла его с крысиным упорством, подкатывая то к рёбрам, то к горлу. Он стоял на палубе и смотрел, как медленно рассеивается туман; ступеньки, ведущие из трюма, заскрипели под Ривэном даже раньше, чем он ожидал.
– Я тут Вам… тебе принёс, – хрипло (по утрам он всегда хрипел) сказал Ривэн, подкравшись тихо, как истинный вор. Альен втянул незнакомый запах – терпкий, с горчинкой – и вопросительно посмотрел на дымящуюся кружку у него в руке.
