А он, между прочим, звучал всё ближе. Всё спокойнее. Всё увереннее.
И именно это её пугало больше всего. Не слова. Не вторжение. А то, с какой естественностью всё происходило. Как будто это не катастрофа, а начало новой рубрики в журнале: «Живём вдвоём. В одном черепе».
Она прижалась к подушке и прошептала:
– Я сплю. Я точно сплю. И этот сон – наказание. Или учебный фильм по контрацепции.
А голос ответил с лёгкой интонацией заботливого родителя:
– Нет, Валентина. Это не сон. Это шанс. Вы даже не представляете, как вас ждут.
Валентина вздрогнула. Она точно знала, что никто её нигде не ждал. Даже курьер с заказом в последний раз ушёл, не дождавшись. А тут – «ждут». Ещё и с интонацией, будто это комплимент.
И в этот момент ей показалось, что где—то глубоко внутри, на самой границе её «я», кто—то расправляет плечи. Не её плечи. Но уже почти её.
Стараясь не думать о голосе, о репродуктивных миссиях, галлюцинациях и вообще обо всём, что шевелилось в черепе не по расписанию, Валентина на ощупь добралась до ванной. Включила свет, моргнула от яркости и застыла напротив зеркала. Она всегда так делала в тревожные моменты – смотрела на себя, как смотрят на провинившегося ученика: строго, но с намёком на разочарование.
Отражение ничем не удивило. Как и каждый раз, оно напомнило ей помятый лист бумаги, который вытащили из старой тетради, забыли выбросить и теперь, по недоразумению, поставили в рамку. Лицо было бледным, с угловатыми, почти мультяшно неудачными чертами. Губы – тонкие, будто природа изначально не собиралась их рисовать, а потом в последний момент вспомнила. Нос – длинный, самодовольно разделяющий лицо пополам, как директор школы делит расписание. Глаза – светло—серые, без блеска, как будто в них прописался бухгалтер и закрыл все окна на компьютере.
Кожа тоже не радовала стабильностью. В Т—зоне – сальный блеск, по щекам – шелушение, и всё это одновременно, как будто организм устал от неопределённости и решил мстить всеми доступными способами. Валентина поморщилась. Ни один крем не помогал несмотря на то, что она верила в составы и инструкции, как в налоговый кодекс.
Фигура – без сюрпризов. Сутулая, узкоплечая, как будто всё время извинялась за своё существование. Грудь – символичнее, чем объёмнее. Бёдра – такие плоские, что на них можно было ставить пепельницу. Впрочем, никто не ставил. Движения – нервные, резкие, будто тело само себя не одобряло. Она всегда казалась себе женщиной, которую случайно собрали из деталей запасного комплекта.
И волосы… Эти волосы. Ослиного цвета, обиженные на генетику. Собраны в пучок с такой жестокостью, словно у неё был личный счёт к каждой волосинке. Гель держал конструкцию, как бетон – фундамент. Ни одной выбившейся пряди, ни капли хаоса. Иногда она позволяла себе крабик – в моменты слабости. Сегодня – строгая чёрная резинка, старая, но надёжная. Такой, наверное, связывают провинившихся в детском саду, если совсем не слушаются.
Она вздохнула. Всё это было не новостью. Каждый день – одна и та же картина. Она даже успела разработать классификацию себя по степени уставшего выражения лица. Сегодня – «полугуманитарная катастрофа». Ни намёка на живость, ни капли кокетства. Даже тени под глазами выглядели строго, как аудиторская проверка.
В голове снова зашевелилось. Не голос – нет. Просто движение. Как будто внутренняя Валентина, та, которая когда—то мечтала быть балериной, дизайнером, актрисой (и даже, страшно вспомнить, ветеринаром) – вдруг пошевелила плечом под завалами самокритики.
