Быть может, вскоре его взял к себе другой помещик, по-мягче и по-толерантнее моего отца, и он вновь обременён возложенными на него повинностями, но этого я уж точно никогда не узнаю.
А между тем мне, молодому мальчику, приходилось претерпевать все эти мучения, душившие меня и заставлявшие ощущать себя таким же, как и Родольфо, невольником в родном поместии. Своё утешение я находил теперь у матери, Елены. И хотя она редко ласкала меня и успокаивала, ибо страх как боялась своего мужа, тем не менее в ней чувствовалось какое-то спокойствие, отстранение от отцовской суеты и умеренность. Мне и её было весьма жаль: женщина она была высокая, худая, бледноватая, с потускневшими глазами, потерявшими жизненность. Лицо уже не казалось таким молодым, как раньше. Всё говорило о том, что она утомлена этой жизнью, в которую погрузил её супруг, но она ничего не могла сделать. Проще говоря, была она птицей, ранее летавшей высоко в небе, но внезапно запертой в клетке и обречённой на вечное прозябание здесь. Но ошибочно полагать, что она не любила Серджио. Напротив, она считала, что без него ей было бы ещё хуже, и когда я пытался как-то плохо высказаться об нём, она тут же меня отговаривала, призывая к молчанию. Тогда она казалась мне странной. Я не мог никак вразумить, что заставляло её так терзать себя, почему она не могла просто тихо расстаться с ним. Но став человеком разумным и взрослым, я понял, что иного выхода у неё просто не оказывалось. Собственно, как и у меня. Когда отец избивал какого-нибудь провинившегося слугу, она безмолвно сидела у окна с опущенным взглядом и временами вздыхала. Если я начинал говорить что-то вроде: «А почему он так поступает?» или «Пора бы прекратить», она сдержанно отвечала:
– Не стоит, Антонио. Не тебе об этом тревожиться.
И я думал, что она просто такая же равнодушная к чужой боли, как и отец. Но лишь сейчас я понимаю, что она просто не могла иначе.
А у отца, в свою очередь, были свои планы на меня: вся его любовь ко мне (а он, несомненно, любил меня) проявлялась в его желании сделать меня наследником всего этого огромного виноградного поместья. Он сам неоднократно упоминал об этом. Но вся проблема заключалась в том, что он хотел, чтобы я стал таким же, как он. А это означает, стать таким же жестоким и угрюмым землевладельцем с множеством нанятых слуг; расхаживающим по двору с кнутом в руке и надзирательным взглядом осматривающим всё вокруге. Кого надо – предать избиению, кого надо – согнать с поместья. И хотел я такой судьбы для себя? Раньше, до того, как отец избил Родольфо, я над тем не особо раздумывал, но после у меня стали появляться серьёзные опасения насчёт своей будущности. Каждый раз, вспоминая его глаза, его руки, которыми он совершал своё злодеяние, я с ужасом отвергал такую перспективу. Лучше, думал я, стать рыбаком и жить в бедной лачуге, нежели отдать свою жизнь на постоянные побои несчастных невольников и видеть, как они истекают кровью.
И вот я пришёл к тому, что стал думать над тем, как быть в дальнейшем. Как мне избежать этого? Разумеется, уговорить отца или мать не то что бессмысленное занятие, а просто самоубийство. Но оставить всё, как есть, и пустить по течению – значит признать себя продолжателем отцовского дела.
Итак, в моей голове уже начинал назревать план. План, за осуществление которого я решительно взялся, правда только мысленно, ибо предпринимать активные действия я пока боялся. Слишком мал я был ещё, всё таки, для такой авантюры, как побег. Меня, признаться, не столько отец заставлял откладывать его, сколько мать. Мне было трудно представить, как она воспримет мой поступок. Я ведь не желал с ней разрывать отношений. Без неё я останусь совершенно один в этом мире, а кому я тогда буду нужен? Всё, что я могу – это строить плоты и жалкое подобие лодок. Так что я пока решил терпеть и ждать более благоприятной возможности для совершения своей заветной мечты.
