Читать онлайн Матвей Сократов - Клятва Селлазаре

Клятва Селлазаре

Роман

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как-то раз перечитывая свои мемуары, составленные мной на память своим детям и потомкам, в которых весьма подробно и достоверно изложены не только основные факты моей биографии, но и долгий, сложный жизненный путь, проложенный мною ещё в далекие младенческие годы, мне пришла на ум интересная и в то же время странная мысль: мне захотелось не только описать всё, что я пережил на протяжении тех лет, но и обнародовать свой автобиографический труд, дабы всем стала известна история одного человека по имени Антонио Селлазаре, с виду ничем не выдающегося (я не признаю себя таковым сам, ибо мою участь уже не раз до того принимали и другие господа, отличавшиеся стремлением к более благим целям). Моя история ничуть не уникальна по своему характеру, и порой мне кажется, что мои друзья и знакомые, будучи на моём месте, последовали бы моему примеру. Потому не сочтите меня заносчивым и тщеславным автором, который желает отделить себя от окружающих и воздвигнуть себе некий памятник. Мною движет не желание доказать свою особенность и, тем более, превосходство над теми, кто следовал моему пути, но искреннее побуждение донести до людских масс простую истину о том, что каждый избирает свою тропу, по которой должен бесповоротно шагать, не оглядываясь по сторонам и назад. И это самое важное, поскольку существует много примеров, когда люди, уже наметившие свою цель, вдруг под давлением каких-нибудь незначительных обстоятельств отступают, бегут в обратном направлении; туда, где им кажется, что они найдут спасение и избавят себя от излишних страданий.

Следовательно, мои записки посвящены именно этой категории людей; предназначены для того, чтобы они, на основе опыта простого человека, понимающего и разделяющего их чувства, так как он сам когда-то их переживал, пересмотрели свою изначальную позицию и задумались над своими приоритетами.

Так что мой труд является не просто жизнеописанием молодого юноши, покинувшего свой родной дом во имя просвещения и благополучия, не просто историей, которую почитали бы от скуки или из любопытства, и затем предали бы забвению. Моя работа есть ни что иное, как поучение и наставление новому поколению, которому предстоит вступать в новую жизнь; в эпоху, претерпевшую существенные изменения.

Конечно, в то время, когда я писал свои воспоминания о своём былом прошлом, о минувших летах своих, время уже было иным. И что самое поразительное, вместе с ним менялся и я сам, и моё отношение к своему детству, которое, сразу скажу, не было безмятежным. Если ранее я считал, что лишь на моей стороне истина, то теперь порой я осознаю, что где-то сам допускал множество ошибок, сворачивал с правильного пути, сомневался в своём моральном выборе. Если раньше мне было свойственно осуждать отца и мать за то, что они обрекли меня на несчастные годы юности, то ныне я придерживаюсь мнения, что в том я виновен даже больше их, поскольку находился нередко во власти сомнений. В последние годы я стал чувствовать даже что-то вроде тоски по своей родной Италии, по Богом забытой сицилийской земле, где я родился и вырос, в большом поместии среди виноградных рощ у подножия холма, с которого видна лазурная морская гладь. Возможно, мне следовало бы проехаться по тем местам, повстречать старого доброго Умберто Каццоне, с которым я, правда, иногда состою в переписке; плотника Родольфо, служившего у моего отца, и даже своих родителей.

Однако прошло уж пятнадцать лет после тех событий, и мне, вероятно, не суждено побывать там. Быть может, то к лучшему, ибо в случае моего неожиданного возвращения неизвестно, как бы восприняли они это. Как желание простить всем былые обиды, признать свою вину? Да, быть может, я был слишком равнодушен к своему прошлому, и если отца мне ещё сложно понять, то хотя бы у матери я должен был попросить прощение за случившееся. Но я не решаюсь этого делать, ибо не могу знать, жива ли она сейчас и поймёт ли мои страдания?

Вот эти вопросы каждый раз и встают передо мной, когда я принимаюсь прочитывать свои записи раз за разом. И до сих пор я не знаю на них точного, убедительного ответа, который позволил бы облегчить мою душу.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я вновь настороженно оборачиваюсь и, затаив дыхание, прислушиваюсь к крикам, доносившимся из-за угла большого дома, величественного особняка, возвышающегося над вечнозелёными полями, усыпанными виноградными лозами, возле которых располагались соседние помещичьи угодья.

Крики начинают усиливаться, и вот дело дойдёт до побоев и истязаний, от которых я готов был бежать прочь, не в силах всё это не то что видеть воочию, но и удосуживаться выслушивать эти жестокие отцовские выговоры. Но беда моя была в том, что всегда, когда мне доводилось сталкиваться с подобными инцидентами, я не оставался в стороне, и одолевавшее мной любопытство тянуло меня всегда в ту сторону, и я не мог не поддаться этому желанию узнать причину проишествия.

И я знал, что если отец застанет меня в эту минуту, то единственным спасением будет глубокое раскаяние.

Это я говорю как человек, уже набравшийся соответствующего опыта, и оттого умеющий предугадывать исход таких случаев. На моей детской памяти (в то время мне было четырнадцать лет от роду) имела место быть беспощадная сцена избиения, невольным свидетелем которой оказался я сам.

То было ранее весеннее утро, не совсем тёплое для нашего края: дул какой-то прохладный ветер, принесённый с моря.

Когда мой отец, Серджио Селлазаре, выйдя во двор с целью проследить за посадкой новых саженцев винограда, вдруг застал Родольфо, плотника, нанятого им лично для обучения меня корабельному ремеслу, в полусонном виде, столь сильно осерчал, что принялся его немедленно отчитывать с такой яростью, что мне стало совершенно не по себе. Я в то время бегал по двору и смотрел, как слуги вскапывали землю для посадки винограда. У моего отца их было не так много в сравнении с другими местными землевладельцами, всего человек пятеро, и все, услышав крики отца, оставили свою утомительную работу и уставились на него.

– Имеешь ли ты совесть!? Кто тебя такого вообще на свет Божий явил!? Чтоб тебя плотиной стукнуло по голове, тунеядец!

Но эти восклицания были лишь вступительным аккордом к той прелюдии, которую хотел представить всему окружению мой отец. Я видел, каким несчастным стало лицо Родольфо. Но в отличии от меня, у которого от всех этих зловещих речей и тело содрогнулось, и губы задрожали, он и не шевелился. Волнение его ограничивалось лишь опущенной книзу головой. Ему было совершенно все равно, что станет с ним делать ненавистный его господин: что изволит делать, то он и примет с подобающим смирением.

Родольфо молчал, не смея ничего ни возражать, ни подтверждать в своё обвинение. Мой отец же был человек крайне сложным и непонятным никому: он проявлял свою вспыльчивость при любых обстоятельствах, будь то жертва спокойно принимала его удары, будь то (не дай Боже!) начинала сопротивляться его гнёту. Как я уже говорил ранее, лучшим выходом из сложившейся ситуации являлось чистосердечное признание себя виновным, перекладывание на себя всей отвественности за разгоревшийся скандал.

И на беду свою, плотник наш не стал делать этого, и разъяренный плантатор, стиснув в руках своё орудие бичевания, коим был длинный устрашающий кнут, подошёл к Родольфо и, замахнувшись, приказал ему пасть на колени.

Когда Родольфо поспешил выполнить эту «просьбу», каратель вновь замахнулся и с силой ударил кнутом по спине плотника.

– Кто явил таких иродов на свет Божий!? Кто?! Какие животные?! – восклицал отец, продолжая направлять свои удары на спину Родольфо. От него же слышались лишь стоны и крики, на большее он способен не был.

Я помню, как в тот момент сильно побледнел. Руки мои дрожали, словно от холода, хотя на дворе было солнечно и по-весеннему тепло. Мне было невыносимо больно смотреть на эту отвратительную картину, но я не знал, что предпринять в данной ситуации: бежать к матери и упросить её остановить отца, или самому выйти к нему и прервать его карательное мероприятие, или просто-напросто закрыть глаза и уйти прочь в слезах страха и беспомощности.

Но в таком случае я бы навсегда стал в своих глазах трусом и слабохарактерным малым, без всякой силы духа. И я решил отбросить всё волнение, весь свой испуг, и побежал прямо к отцу, когда тот ещё продолжал делать своё многозначительное дело по воспитанию едва живого Родольфо. Ком в горле, казалось, не давал мне ничего сказать, но я был столь решителен в своих действиях, что мне едва удалось выкрикнуть:

– Стой! Ты убьёшь его!

В ответ – зловещее молчание. Безжалостные звуки кнута тут же прекратились; Родольфо, бесчувственно упав на траву, стал отдышиваться и приходить в себя от ударов, а самый главный зачинщик этого ужаса обратил свой пристальный взор на меня. Я чуть ли не с заплаканными глазами подбежал к плотнику, стал проверять его пульс, жив он или нет. Но отец тут же обступил меня и, дёрнув за рукав, крикнул:

– Что ты сказал? – голос его был мрачным и возбужденным, на грани гнева, – Что ты сказал, Антонио? Повтори!

Я, понимая, что нарываюсь на ещё более страшную беду и рискую лишиться способности говорить, испуганно произнёс:

– Не надо, отец! Он не виноват!

Лицо Серджио исказила злость. Он хищно улыбнулся и проговорил с приглушённым гневом:

– Ты говоришь, он не виноват! Что я слышу?! Кто тебе это сказал? Он сам, что ли? Значит, ты беспокоишься более за него, чем за своего родного отца, благодаря которому ты живешь здесь, на этой райской земле! Ты осмелился воспрепятствовать мне учить этого лентяя жить по нашим законам, а не по собственной прихоти! Если так, то его я не держу: этот плотничек может идти восвояси, а тебя могу и запереть в доме у матери! Того ли ты желаешь?

Он хотел было меня тут же отдернуть от лежавшего Родольфо, но я прижался к его груди и рыдал без продыху.

– Перестань проливать девичьи слёзы, ты не размазня! – в бешенстве крикнул он и, схватив меня за руку, стал отводить от него. Я хотел было вырваться, а отец, заметив это, с силой шлёпнул меня по руке, точнее, по запястью. На всю свою оставшуюся жизнь я запомнил этот удар. Рука моя покраснела, но плакать я больше не мог, силы мои были слишком истощены.

Отец, на том ему спасибо, не принялся меня предавать той же участи, что и Родольфо, но отправил меня в дом и воспретил выходить до следующего утра.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Было очевидно, что бедный Родольфо не выдержит столь сильного давления, которое на него регулярно оказывал мой отец. Нет, не он его прогнал с поместья, а Родольфо сам изволил покинуть пределы нашего дома. И с одной стороны, конечно, мне было ужасно тяжело расставаться с ним. Он был единственным человеком, кто понимал меня, жалел со всей искренностью. Он был беспримерно добр ко мне и сочувствовал мне, когда меня ругали отец или мать. И я отвечал ему взаимностью: ежели ему доставалось, я всегда занимал его сторону. Другое дело, что говорить что-либо против отца было для меня немыслимым деянием. Родольфо научил меня многому: как строить корабли и плоты, как ими управлять, где их применять и для чего. Мы нередко ходили с ним за рыбой к порту, когда отец нас заставлял.

И вот однажды его не стало. И когда я это понял, я был готов впасть в отчаяние. Но мешало мне то обстоятельство, что он ушёл из ненавистного ему пристанища, где его избивали и оскорбляли самыми непристойными словами. Меня и сейчас от них пробирает насквозь. В какой-то мере я даже стал за него радоваться, ибо теперь он был избавлен от нужды постоянно быть не то объектом, не то свидетелем того произвола, который посеял отец в своём имении. Я убеждён был, что отныне он счастлив больше всего на свете; ему дали свободу, и он с великим облегчением последовал навстречу ей.