Правда, один из генералов ордена остался в Петербурге навсегда: он погиб во время пожара в 1805 году. Дом коллегии иезуитов, где жил патер Грубер, по непонятной причине загорелся, и пожилой священник задохнулся в приступе астмы. Иезуитская коллегия оставалась в этом здании еще 10 лет, пока Александр I все-таки не изгнал орден из Петербурга. Их место заняли монахи-доминиканцы, которые служат в храме Святой Екатерины до сих пор. А вскоре рядом с бывшей резиденцией иезуитов появился каменный дом, в подвале которого почти через сто лет открылось арт-кафе «Бродячая собака».
До этого вечно нищая, крикливая, вечно вызывающая интерес у полиции литературная молодежь если где и тусовалась, то разве что на квартирах друг у друга. А теперь несколько театральных режиссеров и художников специально в расчете на эту публику организовали развеселый кабачок. С собственным оркестром, докладами на разные интересные темы и выступлениями актуальных поэтов. Вход в «Собаку» был со двора, так что шумные компании никому не мешали. Напитки тут выдавали в кредит, да и стоили они не так чтобы чересчур дорого. В общем, не место, а настоящий клад.
Открылся модный подвал в ночь на новый, 1912-й год. И первое время ничего из ряда вон тут не происходило. Но по набережным и проспектам ползли слухи. Газеты всерьез утверждали, будто гостей тут наряжают в звериные шкуры, предлагая им ползать на четвереньках да лакать вино прямо из бочек. Поглазеть на разврат богемы в «Собаку» заезжали состоятельные граждане и первые красавицы столицы.
Вскоре в «Собаке» было уже не протолкнуться. То князь Волконский потеряет с пальца золотой перстень, который Пушкин когда-то подарил его прабабке. То европейская звезда, поэт и будущий фашист Маринетти, выпив полведра шампанского, попытается прямо в зале овладеть красоткой актрисой из театра Мейерхольда. А уж какие волшебные тут бывали драки!
«Бродячая собака» задумывалась как место для театралов. Но царили в подвале исключительно поэты. Литераторы постарше, все эти Мережковские, Бальмонты, Вячеславы Ивановы, в «Собаку» если и заглядывали, то разве что одним глазком. Место подмяла молодежь. Маяковский шокировал матом в стихах и тем, что уже к двадцати двум годам во рту у него не осталось ни одного не сгнившего зуба. Мандельштам «вечно вавилонствовал у барной стойки, требуя невозможного: дать ему сдачу с червонца, потраченного в другом месте».
Много лет спустя поэт Михаил Кузмин писал:
Сперва приезжали посторонние личности и кое-кто из своих, кто были свободны. Тут косились, говорили вполголоса, бесцельно бродили, скучали, зевали, ждали. Потом имела место, так сказать, официальная часть вечера, иногда состоявшая из одного, двух номеров, а иногда ни из чего не состоявшая. Все настоящие ценители местной жизни смотрели на эту часть, как на подготовку к следующей, самой интересной.
Когда от выпитого вина, тесноты и душного воздуха создавалось впечатление, что уж здесь-то стесняться нечего, у людей открывались глаза и души, освобождались руки и языки. Вот тогда-то и начиналось самое настоящее. Все счеты, восторги, флирты, истории, измены, ревности, поцелуи, слезы – все выходило наружу. Это была повальная лирика, все заражались одновременно. И каждая ночь заканчивалась тем, что кто-то уезжал в очень странных комбинациях, а кто-то ревел во весь голос, ничего не понимая.
