Книга Гусыни - страница 3

После этого Фабьенна прилегла на надгробие неподалеку. Я устроилась рядом, глядя на чернильно-синее небо и звезды, подражая тому, что, как мне казалось, делала она. У звезд, которые мы видели и которых не видели, уже были названия, но то, что я узнала об этом в школе, нисколько нам не помогло. Фабьенна не превратила звезды в историю или игру, и я точно знала почему: звезды были слишком далеко и почти не отличались одна от другой.

Мы обе молчали. Под нами были надгробия одной пары, которая жила и умерла задолго до нашего рождения. Мы предпочитали ходить на кладбище ночью. Днем вокруг часто оказывались люди: старухи в черном с метлами, сторож, убиравший увядшие цветы. Не то чтобы мы не хотели, чтобы нас видели, но мы верили, что призраки, если они существуют, не покажутся, если рядом будет кто-то еще.

Это было в октябре 1952 года. С тех пор прошло четырнадцать лет. Скоро нас с Фабьенной будут разделять многие десятилетия. Но годы и десятилетия – это просто слова, выдуманные названия единиц измерения. Один фунт картофеля, две чашки муки, три апельсина… но чем измерить голод? В этом году мне двадцать семь лет, в следующем будет двадцать восемь. Фабьенне было, есть и всегда будет двадцать семь. Как измерить присутствие Фабьенны в моей жизни – годами, которые мы провели вместе, или годами, проведенными порознь, когда ее тень удлинялась с течением времени и всегда касалась меня?

Вечерний воздух был прохладным, a надгробие под нами не сохранило дневного тепла. Я ощущала холод всем телом. Это был другой холод, совсем не тот, как в дни, когда ранней весной мы прыгали в ручей. От ледяной воды перехватывало дыхание, но лишь на мгновение, а потом мы начинали вопить от восторга, и воздух в легких заставлял нас чувствовать себя сильными и живыми. От надгробий веяло тяжелым холодом, как будто не мы лежали на камнях, а камни – на нас. Я прислушивалась к дыханию Фабьенны, которое становилось все более медленным и поверхностным, и пыталась приноровить к нему свое дыхание.

Вероятно, ей было так же холодно, как и мне. Я ждала, когда она сядет первой, чтобы последовать ее примеру. Иногда мы подолгу лежали на надгробиях, пока не начинали коченеть, и потом, чтобы согреться, приходилось прыгать, разминая кости и стуча зубами. Фабьенна считала, что мы должны постоянно испытывать пределы своих возможностей. Не пить, пока жажда не станет царапать горло, как песок. Не есть, пока голова не закружится от голода. В любом случае есть было особенно нечего. Немного хлеба и, если повезет, кусочек сыра. Иногда мы вставали лицом друг к другу, задерживали дыхание и считали на пальцах, проверяя, как долго сможем продержаться и насколько покраснеем, прежде чем придется сделать вдох. Лежа на надгробиях, мы не шевелились, пока не становились холодными и неподвижными, как смерть. Фабьенна объяснила, что если тянуть до последнего, прежде чем сделать что-то, то мы не оставим миру возможности нас подловить. «Каким образом подловить?» – спросила я, и она ответила, что не видит смысла объяснять, если я сама не понимаю. «Просто повторяй за мной и делай только то, что я тебе скажу», – велела она.

– Как думаешь, что сейчас делает месье Дево? – спросила Фабьенна, сев.

Я ощутила прилив благодарности. Я бы не удивилась, если бы она решила не двигаться до восхода солнца. У меня не было бы выбора, кроме как лежать рядом с ней. Но мои родители, в отличие от отца Фабьенны, заметили бы, что я не явилась домой к тому времени, когда пора ложиться спать.