***
Ребёнок плакал, Наташа, недовольная нарисовавшейся перспективой прожить две недели под одной крышей со свекровью, мрачно курила в кухне, Николай, словно не понимая, что на поезд можно опоздать, ожесточённо спорил из-за каких-то пустяков – даже безграничное терпение Радзинского начало потихоньку истощаться.
– Ребёнка кто-нибудь успокоит? – вежливо поинтересовался он, аккуратно закрывая чемодан и окидывая оценивающим взглядом груду оставшихся на тахте вещей.
Да – ему пришлось безжалостно вытряхнуть из аверинского чемодана всё его содержимое и собственноручно отсортировать лишнее. Аспирант краснел, когда Радзинский перебирал его нижнее бельё, впадал в панику, когда тот выкидывал из багажа многочисленные книжки и конспекты, злился, когда бесцеремонный знакомый начал рыться в его шкафу в поисках летних рубашек с коротким рукавом. Теперь Николай сидел в углу возле письменного стола взъерошенный, красный, как помидор, и мрачно сверкал глазами.
Замечание насчёт ребёнка заставило его сорваться с места и кинуться утешать младенца. Плач после этого быстро затих, и Аверин вернулся в комнату с зарёванной малышкой на руках.
– Вещи уберите, – неприязненно процедил он, кивком головы указывая Радзинскому на разбросанные по тахте предметы.
– Сию минуту, Ваше Величество, – Радзинский отвесил Николаю шутовской поклон. – Сейчас шнурки поглажу и немедленно выполню Ваше распоряжение. Мы на поезд опаздываем – ты в курсе? И мне кажется, твоя жена вполне справится с уборкой.
Аверин вдруг разулыбался, и быстро отвернулся. С неожиданным пылом он принялся обцеловывать ребёнка: и мокрые от слёз румяные щёчки, и блестящие глазки со слипшимися ресничками и маленькие пальчики, вцепившиеся в папину рубашку.
– Папа скоро вернётся, – приговаривал он. – Катюша будет умницей, будет слушаться бабушку и не станет больше плакать. Так ведь? – Он в последний раз чмокнул малышку в носик и посадил её в кроватку. – Пойдёмте уже, – сухим тоном бросил он Радзинскому и, не оборачиваясь, вышел. Тот только головой покачал, но смиренно поднял чемодан и последовал за невыносимым аспирантом.
Однако с полпути Радзинский, стукнув себя по лбу, вернулся. Склонившись над кроваткой, он вынул заботливо припрятанную там и прикрытую одеяльцем коробку, в которой оказалась роскошная фарфоровая кукла немецкого производства.
– Вот. Случайно узнал, что у тебя, Катюха, день рождения скоро намечается, – проворковал он ласково. – Поздравляю, желаю, дарю. Гляди – она глаза закрывать умеет, – Радзинский распаковал и протянул куклу заинтересованной подарком девочке. – Правда, на папу твоего похожа? – он с коротким смешком пригладил шелковистую светлую чёлку фарфоровой игрушки. – И вид такой же недовольный… – пробормотал Радзинский, задумчиво разглядывая плаксиво изогнутые губы куклы. Та, и правда, могла сойти за очень симпатичного мальчика, поскольку одета была в бархатные синие штанишки и такую же курточку с потрясающе красивым кружевным воротником.
– Папа, – послушно повторила Катюша, принимая игрушку, и вопросительно взглянула на дядю Кешу.
– Ага, – хмыкнул Радзинский. – Но это строго между нами. Пусть её зовут Николь. На французский манер. – Он нежно поцеловал ребёнка в макушку и распрямился во весь свой немалый рост – в его присутствии комната казалась раза в два меньше, столько места занимала его атлетическая фигура. – Иду-иду, – отозвался он на гневный возглас аспиранта, донесшийся из прихожей. Подхватив чемодан, он попятился к двери, продолжая давать Катюше последние наставления. – Можешь переодеть её в платье, мне будет приятно. И бантик повязать не забудь. – Он помахал рукой и скрылся, наконец, за дверью.
