Катюша отстранила от себя, прижатую было к груди куклу, и потрогала пальчиком длинные реснички – глаза, действительно, открывались и закрывались, совсем как настоящие. – Ляля, – уверенно сказала девочка и, пыхтя, принялась стаскивать с неё одежду.
***
За окном мелькают деревья, деревья, деревья… Фонарные столбы, какие-то домики вдали, и снова – тёмные, шероховатые стволы, густые переплетения ветвей, бурелом…
Аспирант, зябко укутавшись в одеяло, уже, наверное, целую минуту размешивает сахар в стакане: динь, динь, динь – размеренно и мелодично. Наконец, он поднимает голову и нерешительно взглядывает на Радзинского, который, тяжело опираясь локтями о хлипкий столик, сидит со своим стаканом напротив – голова низко опущена, брови сурово сдвинуты, взгляд, направленный в никуда, неподвижен и мрачен.
– Вы обиделись, Викентий? – тихо спрашивает Николай. И тут же прибавляет с досадой, – А ведь это я должен обижаться…
– А, по-моему, ты и не стеснялся, – сразу встряхивается Радзинский. – Ты не только от души пообижался, но и дал мне, как следует, это почувствовать.
– Ну, Вы же… Вы вели себя бесцеремонно! – аспирант в сердцах швыряет ложку на стол.
– Да-а-а? – деланно изумляется Радзинский. Он с удовольствием потягивается и откидывается на спинку обтянутого дерматином сиденья. – А, по-моему, я вёл себя разумно, предусмотрительно и вполне корректно. И я тебе здорово помог, Коля. Если бы не моё деятельное участие, волок бы ты сейчас с собой целый обоз вещей, которые ни разу – поверь моему опыту – в продолжение всей этой поездки не пригодились бы тебе.
– Я Вас не просил, – гордо вскидывает голову аспирант. Но его светлая чёлочка, изогнутые подковкой губы и тень от ресниц на щеках напрочь уничтожают грозный эффект от его впечатляюще ледяного тона.
– А меня и не надо просить, Коленька, – чувственным грассирующим баритоном сообщает Радзинский, нагибаясь к Аверину через стол. – Я точно знаю, когда надо вмешаться, а когда умыть руки.
– И чем же Вы при этом руководствуетесь? – вежливо интересуется аспирант, делая неспешный глоток всё ещё горячего чая. Взгляд Аверина, ожидающего ответа на свой вопрос, становится жёстким, губы сжимаются, движения делаются резкими, рваными. Густые вечерние тени словно заново вылепливают его лицо – чётко очерчивают острые скулы, гордо вздёрнутый подбородок, заставляют ярче сверкать в темноте отливающие сталью глаза.
– Ну, как тебе объяснить, Николенька… – Радзинский тоже поднимает свой стакан и отпивает немного, беззастенчиво разглядывая своего визави. – Ты про любовь что-нибудь слышал? Так вот – не могу равнодушно смотреть, как человек, благодаря своей… э-э-э… неопытности, делает глупости.
Аспирант молчит, невесомо поглаживая кончиками пальцев гранёные бока стакана.
– Я ответил на твой вопрос? – Радзинскому кажется, что он загнал аспиранта в угол и теперь тот растерян и беззащитен – оттого и молчит. Поэтому спрашивает слегка насмешливо, – А теперь ты мне скажи – если не секрет – чем ты руководствовался, когда пообещал Эльгизу, что безотлагательно приедешь на встречу с его Учителем и пробудешь в его гостеприимном доме не менее двух недель? – Необыкновенно приятно наблюдать, как полыхают в полумраке щёки уязвлённого справедливым упрёком аспиранта.
– Он обратился прямо к моему сердцу. И получил то, что хотел, – сдержанно отвечает Николай, с достоинством опуская глаза.
