Аверин тяжело вздыхает и снова опускает глаза.
– Я уже не знаю… Но… Любовь – это дар. Большинство людей просто не подозревают, что это такое, и называют любовью самые разные вещи – влечение, симпатию, страсть. А настоящая Любовь – это присутствие Божественного в человеке. Когда он приносит в жертву своё эго и становится частью Божественного организма – не частью этого мира, главная черта которого – любовь к себе. У Вас в сердце горит этот огонь, но Вы иногда так поступаете, что я не знаю, что и думать… Викентий, Вы простите меня?
Радзинский заслушался и не ожидал такого резкого возврата к прежней теме, поэтому слегка растерялся. Но потом улыбнулся так душевно, как только мог, и радостно ответил:
– Конечно, Коля. Если ты готов окончательно перейти на «ты», считай, что примирение состоялось.
Аверин сперва опешил от такой наглости, но затем, видимо, счёл это требование законным.
– Хорошо… Кеша, – с некоторым усилием произнёс он. – Не жалуйся потом, что я тебе надоел. Ладно?
***
Итак, чувство вины, шоколадка, купе, из которого ещё двое суток никуда не деться – идеальные условия для дальнейшего исследования феномена Николая Аверина. Страсти улеглись, и Радзинский смог, наконец, отдаться этому занятию целиком и полностью.
– Любовь и Истина – это имена Бога. Нет никакой абстрактной истины, потому что Она живая – Он живой. И Любовь – это тоже Он, – увлечённо вещал аспирант, пачкая пальцы тающим на солнце шоколадом. – Как же меня корёжит, когда я слышу: «Он застрелился, потому что любил. Он задушил её, потому что любил». Любил, да – себя, свои страдания, себя в этих страданиях. Вот, допустим, я тебя, Кеша, люблю – значит, мне ничего от тебя не надо! Я счастлив от того, что ты просто есть на этом свете! Если понадобится, я за тебя умру! Вот это – Любовь. Всё остальное – различные проявления любви к себе. Это антилюбовь. Это атрибут зла, ген самоуничтожения человечества.
– Мне от тебя тоже ничего не надо, – усмехается Радзинский, протягивая Николаю полотенце. – И я тоже счастлив просто от того, что ты есть на этом свете, – многозначительно хмыкает он.
– Да-а-а? – В глазах Николая прыгают искорки смеха. – Ничего, что я испачкаю казённое полотенце? – он нерешительно вытирает руки о махровую ткань, которая немедленно превращается в малопривлекательную тряпку. – Это сейчас было признание в любви? – Он с интересом разглядывает своего попутчика. – Я тронут. Ничего, что я странный? Что иногда отрубаюсь на пару суток? Что я полный ноль в житейских делах?
– Ты кашу умеешь варить, – невозмутимо возражает Радзинский. Вальяжно раскинувшись на подушках, он полулежит, упираясь затылком в стену, и лениво следит за хрупким аспирантом.
– И это все мои достоинства? – Николай вдруг таким острым взглядом обводит фигуру сидящего напротив Радзинского – его широкие плечи и могучую грудь, его тяжёлую руку, расслабленно лежащую на одеяле – что тот невольно подбирается, будто почуяв опасность.
А Николай продолжает изучать его лицо. И Радзинскому кажется, что он чувствует аккуратные прикосновения – к своим волосам, ко лбу, и как кто-то словно пальцем проводит, очерчивая выразительно изогнутую бровь, и горячую ладонь на щеке.
– Это довольная простая техника, – улыбается Николай. – Для Вас, по крайней мере. Пардон – для тебя, – смеётся он. – Так что можешь освоить. Тот, кому ничего не надо, получает всё! – торжественно воздевает он руки. И вздыхает. – Жаль, что я так мало могу тебе дать. Взамен твоей горячей бескорыстной любви…
