– Женись, – посоветовал приятель.
Долинский с испугом отшатнулся.
– Женись для детей: чтоб иметь мать детям и хозяйку в доме. Так жить нельзя. Притом же твои дети – дети брошенные, ты сам это знаешь. Ты на службе, а они одни, со старой глупой нянькой.
– Сам знаю, что брошенные.
– Одно спасение – жениться.
– На ком?
– Сыщи добрую, немолодую девицу или вдовушку, женись не для себя, а ради детей.
– Матери им никто не заменит, – сказал Долинский с глубокой горестью.
– Конечно, никто не заменит, об этом и речи быть не может. Но ты сам видишь неурядицу своей семейной жизни. Три года почти прошло с кончины твоей доброй жены, а уж ни дома, ни детей узнать нельзя.
Долинский махнул рукой.
– Не будем говорить об этом. Такой, какова была моя Анисья Федоровна, я нигде не найду.
– Да и не ищи такой, а просто женись на доброй девушке и хорошей хозяйке.
– Замолчи, мне тяжело слышать это, – сказал Долинский, но разговор этот запал ему в голову. Он стал выходить из дому к соседям и присматриваться к девицам, но ни одна не только не нравилась ему, напротив, они казались просто противными.
Зима прошла, настала весна, и Долинскому теперь меньше досаждал детский шум: игры, беготня, ссоры и примирения переместились в большой сад.
Рядом с садом Долинского стоял небольшой домик-особняк, имевший маленький палисадничек. Во всем домике было всего четыре комнаты да две комнатки в мезонине. Здесь жила старушка-вдова Софья Артемьевна Котельникова с дочерью и прислугой, бывшей няней. Двор домика, садик и службы отличались чрезмерной опрятностью. Двор был выметен, посыпан песком; черная большая лохматая собака лежала в конуре, набитой чистым сеном для подстилки. Куры – большие кахетинские и маленькие корольки, с хохлами и без хохлов, неуклюжие, на высоких ногах, и маленькие, грациозные, с задиристыми петушками, сновали взад и вперед по двору и оглашали утренний воздух кудахтаньем и громкими криками.
Ранним утром из-под белой занавески среди горшков герани показывалась головка молодой девушки. Она выглядывала в окошко и вскоре выходила на посыпанный песком дворик. С метлой в руке, весело напевая, принималась она усердно мести дворик, потом уходила в дом и возвращалась с корзинкой, в которой были собраны корки хлеба от вчерашнего обеда и ужина, крошки творога и всякие зерна. Она садилась на ступени низенького деревянного, замечательно чистого крылечка.
Была она роста высокого, стройная, одета просто, даже бедно, но и в старом ситцевом платьице она производила приятное впечатление. Она не была хороша собой: нос ее был немного толстоват, губы крупные, но все лицо ее озарялось, если можно так выразиться, чистым и ясным светом больших серых глаз. Глаза эти и улыбка ее, добрая и умная, были так хороши, что она казалась почти красивой, когда улыбалась и любовно глядела на собеседника, а глядела она на всех с благорасположением и приветливостью. И вот, выйдя из дома, садилась она на узеньких ступеньках своего маленького крылечка, у дверей своего маленького домика, и начинала звонким и чистым голосом сзывать своих любимиц к завтраку.
– Цып-цып-цып! Цыпоньки-цыпоньки-цыпоньки! – звала она, и куры сбегались к ней из-за сарайчика, где копошились с утра, и окружали ее, жадно склевывая подачку. Большие и сильные курицы норовили обидеть маленьких, но она присматривала за порядком, отгоняла больших и бросала пшено и творог маленьким. К ним приставали и воробьи. Воришки эти, скача и прыгая, нагло завладевали своей долей и уносили добычу на ближайшее дерево. Но хищение замечала хозяйка и громко смеялась, показывая маленькие беленькие зубки. На смех ее частенько показывалась из дома пожилая кухарка, бывшая няня девушки, Дарья-няня – так звали ее, – и смотрела, подперши голову рукой, на свою веселую барышню. А барышня была одна-единственная дочь старой, не слишком здоровой вдовы, и обе они – и мать, и няня – не могли наглядеться на свою Машу.
