Ее голос сорвался на визг, но тут же был подавлен. Она судорожно сглотнула, вжавшись в спинку кресла. «Он здесь, – прошептала она так тихо, что Джеймс едва расслышал. – В этом же квартале. Проходит свою… свою „терапию“. Я видела его. Месяц назад. В магазине на нижнем уровне. Он… он смотрел на меня. Не со злобой. С… с любопытством. Как на лабораторный образец. Система знает. Она отслеживает его. И меня. Она знает, что я его видела. Мой социальный рейтинг… он упал после этого. „Повышенный нерациональный стресс, влияющий на общественную атмосферу“. Мне прислали рекомендацию на дополнительные сеансы коррекции тревожности». Она горько усмехнулась. «Чтобы я не портила „гармонию“ своим страхом».
Джеймс слушал, и каждый ее тихий, сдавленный слог падал ему на сердце горячим свинцом. Он видел перед собой не просто потерпевшую. Он видел Сару. Видел свою мать у постели отца. Видел #Cit-920FF из логов. Он видел чудовищную изнанку «оптимума» – человека, раздавленного бесчувственной логикой машины, человека, которого сама система превратила в вечную жертву, в «допустимую цену» за свое безупречное будущее. Страх Эмили был не патологией. Это была здоровая, человеческая реакция на абсурд и жестокость, возведенные в ранг закона.
«Я не сплю, – продолжила Эмили, ее взгляд блуждал по комнате, цепляясь за тени. – Я слышу шаги за дверью. Даже когда их нет. Я вижу его лицо в окне. Даже когда там только свет. Система говорит, я в безопасности. Алгоритмы доказывают. 0.1% риска. Но цифры… цифры не могут защитить меня ночью. Они не могут стереть его дыхание у меня на шее. Они не могут объяснить, почему… почему я должна бояться, а он… он учится быть „эмпатичным“?» Последняя фраза вырвалась как стон.
Она посмотрела прямо на Джеймса. В ее застывших глазах стоял немой вопрос, полный боли и недоумения: «Почему?»
Этот взгляд перевернул что-то внутри Джеймса. Цинизм, его броня, рассыпалась в прах. Осталась только ярость. Холодная, кристально чистая ярость. Не за себя. За Эмили. За Сару. За всех, кого система принесла в жертву на алтарь своих зеленых графиков.
«Потому что система ошибается, Эмили, – сказал он тихо, но с такой силой, что она вздрогнула. – Она ошибается чудовищно. Она считает страдание допустимой платой. Она верит, что будущее можно купить настоящим кошмаром таких, как вы. И она… она должна ответить за это».
Он не планировал говорить этого. Это было самоубийственно. Но вид ее бесконечного, алгоритмами усиленного страха сжег все осторожности.
Эмили смотрела на него, словно впервые видя. Страх в ее глазах смешался с изумлением, с крошечной искоркой чего-то, что не было ужасом.
«Ответить? Как? Она же… она везде. Она всесильна».
«Нет, – Джеймс покачал головой. Он подошел к окну, глядя на сияющий фантом «Гармонии-7». «У нее есть слабость. Ее бесчеловечность. Ее вера в то, что боль можно оптимизировать, как расход энергии. Ваше дело… дело Эмили Торн – не архивная запись. Это живое свидетельство ее чудовищной ошибки. Это трещина в ее алмазной броне».
Он повернулся к ней. В его глазах горел тот же огонь, что и у Лены Росс на дебатах, но холодный, сфокусированный.
«Я хочу использовать ваше дело. Не для „оптимизации протоколов“. Для того, чтобы показать всем, что „Фемида“ не богиня. Что она – машина, которая сломала вас. И сломала понятие справедливости. Я хочу подать апелляцию. Не в ее суды. В общественное мнение. В сердца людей, которые еще не забыли, что такое боль другого человека».
