«Входите». Голос был тихим, плоским, как у озвучки информационного терминала.
Эмили Торн сидела в глубоком кресле у панорамного окна, затянутого умным стеклом, настроенным на режим «мягкий рассеянный свет». Она не повернулась. Силуэт ее был хрупким, почти детским, закутанным в бесформенный серый кардиган из мягкой синтетики. Казалось, она пыталась слиться с серо-бежевой гаммой комнаты, стать невидимой.
Джеймс шагнул внутрь. Квартира была образцом оптимизированного минимализма: функциональная мебель, никаких лишних предметов, никаких резких углов. На стенах – абстрактные голодинамические панно, плавно меняющие успокаивающие узоры. Идеальная среда для «умеренно устойчивого психопрофиля», как гласило ее дело. Но что-то было не так. На идеально гладком полу у дивана лежала смятая салфетка. На столешнице из матового камня – одинокая чашка с недопитым, давно остывшим чаем. Мелкие, но кричащие свидетельства хаоса, прорывающегося сквозь стерильный фасад
«Мисс Торн?» – Джеймс произнес тихо, боясь спугнуть. «Я Джеймс Коул. Следователь прокуратуры. Мы говорили по…»
«Я знаю, кто вы, – она обернулась. – И знаю, зачем вы здесь. Система прислала уведомление о вашем визите. И о цели. „Уточнение деталей для оптимизации архивных протоколов“»
Ее лицо. Джеймс внутренне содрогнулся. На голоэкране дела оно было просто бледным. В реальности оно было… выбеленным. Лишенным крови, жизни. Кожа – тонкая, почти прозрачная, с синеватыми прожилками у висков. Темные круги под глазами были глубже, чем казалось на записях, как синяки. Но самое страшное – глаза. Огромные, серо-голубые. В них не было слез, не было истерики. Там была глубокая, бездонная пустота. И страх. Не панический, а хронический, вросший в самое нутро, как опухоль. Страх, ставший основным состоянием бытия.
«Мне… не нужно ничего уточнять, – сказала она монотонно. – Все уже сказано. Система все знает. Она все записала. Биодатчики, камеры, нейросканы…» Она машинально потерла запястье, где когда-то был биодатчик, фиксировавший ее состояние во время инцидента и суда. Теперь там была лишь бледная полоска кожи.
«Я не о системе, – Джеймс сделал шаг ближе, осторожно, как к раненому зверю. – Я о вас, Эмили. Я… видел вердикт. Видел обоснование».
В ее глазах что-то мелькнуло. Не надежда. Скорее, искра болезненного воспоминания. Она резко отвела взгляд в окно, где за матовым стеклом плыл безопасный, упорядоченный мир.
«Обоснование, – она произнесла слово с ледяной горечью. – «Факторы уязвимости потерпевшей». «Неосознанное провоцирование». «Рекомендована программа повышения ситуационной осознанности». – Она замолчала, ее тонкие пальцы вцепились в рукава кардигана. Суставы побелели. «Я шла домой. По освещенной улице. В джинсах и свитере. Со студенческой вечеринки. Я не была пьяна. Система это подтвердила. Я просто… шла домой». Ее голос дрогнул, но не сорвался. «Он вышел из тени. У него… у него было лицо. Обычное. Не монстра. Он сказал… сказал что-то. Я не помню что. Потом… потом только боль. И страх. И его дыхание…»
Она замолчала, закрыв глаза. Тело ее слегка затряслось. Джеймс видел, как напряглись мышцы ее шеи, как она буквально заставляла себя не кричать, не сжаться в комок. «Система все записала, – повторила она шепотом. – Каждый удар. Каждый… звук. Каждый мой нервный импульс. Для „объективности“. А потом… потом она показала мне его детство. Его травмы. Его „высокий импульсивный потенциал“. И графики. Эти проклятые зеленые графики…» Она открыла глаза. В них стояли слезы, но они не текли. Застывшие кристаллы ужаса. «Они сказали, он больше не опасен. На 99.9%. Что тюрьма его испортит. Что я… что я должна пройти курс. Научиться „распознавать угрозы“. Не ходить одна. Не носить… не носить то, что может „спровоцировать“. Как будто… как будто это я что-то сделала не так!»
