– А чего же не делают? – недоумевает Сазан.
– А на хрена им это надо? Это денег стоит. А деньги любят счет. Вся эта история с модернизацией дорогая, окупается сложно. Там хозяева латают, если развалится, и думают, как заработать, пока гэбисты, условно, не отжали. Или пока дефолт не случился очередной. – развиваю мысль я.
– Тогда народ что? Люди же в говне работают, а кто без них работать на этом сраном заводе будет? – заряжается Кислый.
– А что – бунтовать, бастовать? Это бы здорово. Да только если серьезно дело пойдет – то опять-таки, собственник и закрыться может, продать заводик на разбор, у него еще заводики есть. А у людей другого города нет. И даже кирпичи растянуть не дадут. – я все гну свое.
– Получается, народ у нас как будто крепостной. – подытоживает Кислый.
– Конечно, и еще тут момент важный есть. Если бунтовать и бастовать, то как раз из-за забора завода за забор зоны прямая дорожка. – добавляет Ларик.
– А свобода воли, достоинство, самоуважение – пустой звук? То есть нам это важно, а вот условным «им» – нет? Охрененно вы так все расписали. – кипятится Сазан.
– Так никто же их не отменяет. Есть такая вещь – пирамида потребностей. Если негде жить и нечего есть – человек первым делом ищет кров и еду. Потом пытается обезопасить семью, потом расширить источники самоуважения как раз, ну и дальше. Социология, статистика… – перекладываю, как умею, пирамиду Маслоу.
– Это с одной стороны. А с другой – что в голове у человека. У него вообще понятия достоинства и воли могут быть не похожи на твои и записанные в учебнике по обществознанию. Если воля человека – не крутиться в колесе, которое он не принимает. Если его свобода выбора – саморазрушение. Вот тот же Оргазм Нострадамуса… – продолжает Ларик.
– Так, если переходим к ОН, то надо пить! – такой разговор не вывезти просто так.
– За чистый воздух и свободные мысли! – предлагает Кислый.
– Скелль!
Потом последовал наш любимый разговор. О том, что в мире манекенов жить ярко и умереть молодым может быть вполне осознанным выбором. Пока ты на закостенел, не ожлобел, не прирос, не оброс, не разучился говорить и думать. Пока спектакль, картинки танцев до неба не заслонили все вокруг. Пока желание не подчинилось привычке, а мысль – знакомым словам и фразам. Пока ты не очерствел и не растерял живые импульсы. Пока на веревочке похоти тебя не привели за уд в раек мещанского благополучия. И ты можешь на их нет четко сказать – да, и наоборот. Когда в кличе «Массовая деградация!» можно увидеть самосожжения старообрядцев, только тех, у кого отродясь не было веры. И за всем хитросплетением жанров, ты берешь только самый верх и самый низ. Ползать среди гадов, и раскатами хохотать из самой космической выси над теми, кто думает, что смотрит на тебя свысока.
Все туманится. И как Кислый говорит, что практика обрыганов – это практика бессилия. И как Ларик парирует, что бессилие, это сделать вид, что везде есть разумное зерно. И как Сазан вспоминает, что видел страшных людей-развалин, у которых вид настолько контрастировал с речью, что невозможно было их вытерпеть. Но только к ним он может применить слово «безумие».
Кто-то отлучается поесть или еще куда-то. Возвращается вновь. А во мне вьется стремный жгут несовместимых вещей. И я наполнен его созерцанием, оставив право говорить автономному рту. В этом жгуте воспоминания, запахи Виноградного дня, детские картинки из походов, чек лист взятого оборудования, завод, Алина, интересные наблюдения за внешностью пацанов, представления о грядущем, лесные сказки, хохотуны, самолюбование. А он все вьется и вьется. Падают друг за другом часы, слезает по стене спина. В ногах правды нет. А вообще-то она есть. И это важно. Мы едем-едем-едем в далекие края. Моему коллоиду нужен коагулянт. А куда это подевался Кислый? Пошел за Алиной? А я пойду в кровать. Спать. Так сладко, чтобы ничего не осталось это этого мерзкого запаха.
