Блин, а Кислый таки пошел в бой. Офигеть. И вот ведь бросается. Как бульдог на волкодава. Волкодав может задавить волка, но не бульдога. Молодец, конечно, хоть и смешной. Вот бы тоже так, только без риска быть осмеянным. Какой я все-таки зависимый. Ну хоть не неуловимый Джо. Отчего неуловим тот самый Джо? А потому что на хер никому не нужен. Надо было хоть поболтать с девчонкой. И с той тоже, мда… А еще я ведь точно знал, что понравился той самой, еще с лагеря. Отчего ее ладони были так горячи? Почему она так славно поводила чуть-чуть головой в выемке моего благодарного плеча. Под эту нескончаемую песню, в темном зале с дощатым полом, где сосредоточилось все восприятие жизни нескольких десятков человек, под затихающие раскаты «Я свободен…».
Последнее, что я вспоминаю за этот день – крик ворвавшегося в вагон Кислого:
– Далаааа!
– Что дала? – мутно спрашивает Сазан.
– Телефон.
Пока.
Чертов будильник! Он вгрызается в ухо, хотя мысленно я уже встал. Так встал, что влетел головой в третью полку, и упал обратно. Повернулся всем туловищем. За окном бледный свет, робкие цвета. Время пол пятого утра. Приветствую тебя, первый походный день!
Ларик уже не спит, сосредоточенно смотрит в окно. Сазан сучит ногами под простыней, Кислый сросся с подушкой. Его теребление не дает никаких результатов. Пока умный Сазан, выбравшийся наконец из простыни и запустивший пятерню в кудри, не бросил, как будто походя – «интересно, как там у Кислого были успехи». Кислый сразу привстал, заговорил, как включившийся магнитофон, хоть голос его и не совсем слушался.
– Потом расскажешь, айда таскать гробы, солнце уже высоко! – то, что мы почти приехали, сразу же придает мне сил.
Со скрипом поскидывали рюкзаки, оттащили в тамбур, цепляясь за части тел пассажиров, путаясь в чьих-то тапках, рискуя сорвать крантик с титана. Кто-то начал просыпаться и ворчать нечленораздельные послания, адресованные несправедливости вселенной в виде нашего существования. Проводница смотрела тоже как-то недружелюбно, но вроде и с облегчением, что мы отправляемся, избежав скандалов и дрязг. Взгляд ее подобрел, когда Ларик пронес пакет, в который аккуратно сложил мусор.
Следы цивилизации начинают неуверенно нарастать. Из плотной утренней дымки неуверенно выскакивают отдельные дома, бараки, хромые лавочки, полянки, дорожки, протоптанные в опадающей траве. Ламбино приближается. Но не успел поселок раскрыться жидким веером улочек и землистых проездов, как поезд стал притормаживать. До платформы наш вагон не докатился. Встали, замерли на секунду. Потом я выпрыгиваю из вагона, за мной сигает Ларик. Кислый начинает выкидывать рюкзаки, я хватаю, Ларик оттаскивает. А Сазан пытается всем помочь, на самом деле всем мешая. И в итоге спрыгивает последний с растянутым пакетом с остатками снеди.
Мы приехали в неурочный день, а поэтому с нами спустились всего пара местных и компания рыбачков, легко узнаваемая по камуфляжу, осанке и мешкообразным рюкзакам. Поезд уехал, и все они быстро рассосались кто куда. Мы остались одни.
– Мама, я в Ламбино! Здесь холод, жуть и пустота! Мама, я счастлив! – бросает в звенящую пустоту Ларик.
– А тут всегда так холодно? – то ли сонно, то ли похмельно спрашивает Кислый.
– Скажи спасибо, что доброе утро не встретило дождем! – поучаю я.
– Спасибо! – кисло говорит Кислый, который уже слишком притерся к вагону, и не спешил окончательно с ним прощаться.
