– Недавно слышал в какой-то передачке, что нейрогаз изобрели ещё во времена Первой Мировой войны, – говорит Денисов. – Но не успели использовать.
– Неправда… Это было в 2037-м.
Денисов усмехается:
– Знал, что клюнешь… Что-что, а твои рефлексы зануды на месте, значит, не все так плохо, а?
Что ж, это срабатывает. Боль есть, но она переходит в разряд глубокой, подспудной. Неужели, так быстро? Мысли сами собой переносятся к нейрогазу, ученым, позабытым трагедиям прошлого… Добрые умники хотели создать дешевую еду, думает Фролов. Накормить голодных. Особенно Африку… А что в итоге? Родилось оружие массового поражения/забвения/истребления. Стройный ряд, ведущий к блистательной аннигиляции.
Род человеческий неисправим.
Автомобиль мелко дергается на кочке, плавно перетекает на соседнюю полосу… свободную, как горячий потоковый пляж, а после: сворачивает на стремительное кольцо, вливаясь в общее движение.
Служебная машина набирает скорость. Смазанное серое полотно слева медленно распадается (авто вливается в… становится единым с…) на разноцветную плеяду электрических, магнитных, векторных, реактивных машин. Парящий над мокрым асфальтом Традфорд, совсем невысоко, обдувает асфальт быстрыми лопастями, отдавшись на волю всеведущего потока. Водитель внутри комфортабельной коробки спит: кресло превратилось в широкую кровать.
Под асфальт вшиты точнейшие датчики, нервные окончания потока… многие многие многие окончания… собираются в колоссальную систему городского управления. Пока таких скоростных дорог в Петербурге немного: одно стремительное кольцо, и ещё пара стрелообразных многополосных линий, прорезающих город.
Справа (он должен двигаться с нереальной скоростью, думает Фролов, хотя обманутый мозг этого не воспринимает) ползёт гусеница монорельса. Кажется, едва-едва. Через минуту она приближается, почти прижимается к машине. Фролов встречается взглядом с переливающимся вагоном, бсконечной рекламой: Игра смерти, Игра смерти, бесконечные круги ада для тревожных душ, болезненных созданий, сумасшедших чело-веков, которые пытаются выбраться из мастерского лабиринта. Маленькие испуганные Тесеи совсем не готовы встретиться со страшилищем-Минотавром. Лучшие труспичеры/программисты города трудятся над созданием потоковых чудовищ, зубастых, кровавых, невозможных…
Игра смерти. Ах, да, черт… Фролов сжимается. Пять лет, каждый раз, снова и снова, Игра смерти. Горячее разгулье толпы, следят в барах, комнатах, клубах, домах за Игрой. Любимая городская забава. Новый год так не встречают, как это…
Фролов фокусирует взгляд на тесном вагоне. Утренняя толкучка. Одиночки в очках, шлемах… отблескивающие пустые глаза, пальцы крепко сжимают костлявые поручни, блеск, сонливость, прозрачные стекла, обсыпанные пылью, потерянность, тихий гул магнитного движения, вселенная ливня, нависшего неба над головой, обернутых в ботинки ступней, лакированных туфлей, открытых женских лодыжек… кожа похожа на пергамент, где едва проступают жухлые точки родинок…
И потом: гусеница откланяется, блестящий вагон уплывает прочь, становится похож на длинную темную линию… Открывается нелепый вид на зеленоватую бугристую воду канала.
– А ведь мы могли, слушай, могли бы поработать до обеда, и потом все, – говорит Денисов. – Может, конечно, и получится так… Не хочешь после в бар?
– Я…
– Ну, сам понимаешь…
Фролов кивает.
– Посмотрим, – говорит. – Может, и хочу.
