Хозяйка сноровисто достает ухватом из печи казан с еще теплой картошкой, невестка приносит огурцы, творог, сметану. Хозяйка быстро выставляет снедь на стол, деревянный, чистый, просторный. Внучка подает на чистом полотенце круглый каравай, свежий, вероятно сегодняшней выпечки.
– Вы уж разрешите ваши мисочки, – просит хозяйка. – С посудой у нас плохо.
Мужчины – хозяин с сыновьями и гости, садятся за стол.
Сыновья, что выходили встречать, как и отец крепкие, широколицые, ширококостные. Хозяин заимки, Тимофей Савельевич, и его старший сын Федор, сразу видно, одна плоть и кровь. Темные, бородатые, «сурьезные». Младший сын, Влас, словно на отшибе. Он такой же стати, плотный, коренастый, но ростом ниже и, главное, бритый и стрижен по городскому. И ходит немного в развалку. Пригляделся – ну, конечно! Из-за ворота выглядывает полосатая тельняшка. Чудеса! Кержак в тельняшке!
Иван видит, как Влас прячет улыбку, нагибая голову. Чувствует, наверное, что тельняшка здесь не к месту.
Единственно, что хочется сейчас гостям, так это обсушиться и лечь спать.
– А для согрева не найдется? – спрашивает Анин.
Старший сын выжидательно смотрит на отца. Тот чуть нагнул голову.
– Подождите, – говорит старший сын. Он уходит и вскоре возвращается с четвертью медовухи.
Михеич, мокрый и незаметный до этого, подается вперед словно гончая, почуявшая добычу. Хозяин наливает каждому. Мутная желтоватая жидкость. Михеич припадает к стакану и, не глядя по сторонам, выпивает одним духом, ставит стакан на стол и выжидательно смотрит на хозяина.
– Поешь, – говорит Михеичу Анин и тот, словно проснувшись, тянется к миске с горячей картошкой.
Яков Родионович тоже выпивает свой стакан залпом, но спокойно, словно не медовуху пьет, а кефир. Пьет и Иван. Сладковатый напиток, после которого становится и теплее и веселее.
Выпивает стакан медовухи и хозяин, за компанию. Сыновья к медовухе не прикладываются.
Горячая картошка со сметаной! Кажется, что давно уже не ели так вкусно и так сытно. Хозяин наливает еще по стакану. И снова Михеич проглатывает его, словно боится не успеть. Хозяин не смотрит в сторону Михеича, но Анин чувствует, что у того нарастает неприязнь к Михеичу. Эта неприязнь появилась еще раньше, когда Михеич, войдя в избу, попытался неловко перекреститься на икону. Ничего особенного, Михеич, как и хозяева, верующий. Но вера-то у них разная: у хозяев – старая, они староверы, и крестятся двумя перстами, а Михеич веры канонизированной при Петре I и крестится он тремя перстами. Вроде разница небольшая, а преграда непреодолимая. И теперь к тому же медовуха, точнее торопливость граничащая с неприличием.
Хозяин наливает и по третьему стакану и по четвертому. Но все молча. Гости насыщаются, хозяева наблюдают. Мужчины. Женщины, подав на стол, скрываются за занавеской, что отделяет простенок за печкой, словно и не было их.
«Надо будет образумить Михеича, – думает Анин, – и Ивану объяснить, где находимся».
Они согреваются и пьянеют. Им стелят на полу шкуру сохатого, тут же за лавкой, на которой они сидят. Покрыться дают три тулупа. Они валятся спать в прямом смысле этого слова. Едва хватает силы снять верхнюю мокрую одежду. Спать!… Спать!.. Спать!..
