Читать онлайн Дмитрий Островский - Кольцо Первой речки

^{>Моей Катеньке.}

Повесть

Не ищите в этой книге себя. Все описанное здесь – вымысел. Любое сходство – случайно.

От Первой речки вновь пройдет трамвай –

До Лиссабона,

Садись со мной и доставай,

Бутылку старого бурбона

В окне мерцают города

Янтарным льдом забвенья,

И дождь по крыше, как всегда,

В день твоего рождения

Ты – вера дней,

Тебя, как океана, не бывает много,

Я – юный менестрель,

Поющий за стеной кирпичного острога

И пухом тополей усыпана дорога…

А вечер мира разрывал

Усталый камертон колес,

По рельсам, ржавым от небесных слёз,

И на палитре остался только белый шум, да алый холст,

Да раскаленный воск по желтой свечке,

От Лиссабона отправляется трамвай –

До Первой речки.

I

Только вчера его перевели из реанимации в палату интенсивной терапии. Он очнулся в полдень, когда комнату безжалостно заливал белый свет, и плывущие перед глазами квадраты стен были ослепительны, как декабрьский снег. Две медсестры зашли в палату – одна из них пошла к нему, менять капельницу. «Ангелы, – подумал он, – не должно, не может быть так», – захотел пошевелиться, но не смог. «Какой странный сон. Пить. Как же хочется пить», – и отключился.

Второй раз Борис пришел в себя на утро следующего дня. Он что-то припоминал: дурманящий аромат магнолии, бабочки жадно пьют нектар первых цветов, крутые склоны усыпаны дикоросами – поднимаешься все выше, выше, по узким тропам. Рут ушла вперед – ей тут все знакомо. «Ну давай же, скорее!» – зовет Рут. Она хочет уйти подальше и предаться любви. Рут молода и встречается с ним, тридцатидевятилетним доцентом школы музыки в японском Киото. Не то, чтобы он красив – Рут привлекает в нем совсем не это: в голове у неё один лишь Бетховен, а Борис – тот человек, который может рассказать ей про него все! И сегодня ночью она обнимала его чресла ногами, как свою виолончель, и, наверняка, кульминация в ее голове была ми-бемоль мажорной, как в первой части «Героической» симфонии: валторны – раструбы вверх, дубль штрих струнных… «Сейчас, иду, иду!» – кричит он ей. Тропинка тянется вдоль обрыва, он ускоряет шаг, камень предательски вылетает из-под подошвы – он оступается и летит в пропасть.

Врач, сухой, маленький японец, ходит по палате и осматривает больных.

– Как вы себя чувствуете, Борис? – спрашивает доктор, когда очередь доходит до него.

– Не чувствую рук и ног.

– Они на месте. Вас собрали по частям.

– Чувствительность восстановится?

– Сейчас не могу вам ничего обещать. Мы сделаем все, что от нас зависит, – говорит он и слабо улыбается.

Рут пришла вечером, с букетом камелий, и поставила их в стеклянную вазу с водой. Она плакала, потом успокоилась – села на кровать и долго смотрела на своего парализованного любовника. Она бросила его на сорок девятый день, когда коллега принес ему матрас от пролежней. Матрас был весь из небольших секций, которые надувались поочередно электрическим насосом. Когда одна часть надувалась, другая обязательно сдувалась и издавала звук, знакомый тем несчастным, кому приходилось ходить по трупам.

II

Эдик родился далеко на Востоке, и был там лучший в своем деле почти двадцать лет, пока там не построили Театр. А когда его построили, то потянулась туда безработная орда с Запада: оркестранты, певцы, артисты балета, дирижеры, костюмеры, режиссеры и прочие. Потянулись за длинным рублем, за новой жизнью, за признанием – да кто их знает за чем еще!.. Эдик, как завороженный, смотрел на все это действо: на месте голой сопки возникла стеклянная громада, в которой даже ночью не гасился свет, а на ней, огромными буквами: «Андреевский театр»! С тех пор мечтой его стало непременно попасть туда. Он начал плохо спать: долго ворочался в кровати, а ближе к утру, когда небо начинало сереть, предательски обнажая все то, что скрывала ночь, засыпал, и видел один и тот же сон: буквы на здании оживают, спрыгивают со стены, несутся к нему и, схватив, вприпрыжку бегут с ним обратно к театру. Потом самая первая буква «А» с красивым вензелем, проходящим через самую ее середину, берет Эдика и швыряет на карниз, где теперь вместо названия торчат огромные золотые гвозди. Он летит долго, как будто целую вечность, цепляется за один из золотых гвоздей воротником и повисает на нем. Буквы где-то очень далеко внизу показывают на него пальцами и хохочут. Лицо Эдика расплывается в блаженной улыбке, ведь теперь на театре – он! И попробуйте только снять его оттуда!

Но снова безжалостный будильник! Ржавым клинком впивается в белое сахарное тело его сна и разрушает волшебство совокупления Эдика с ним. Ему пора вставать – сегодня он идет на консультацию к Мэтру, гобоисту, приехавшему работать в театр из самого Петерборо! Эдик, не выспавшийся, засовывает себя в тапочки и идет в туалет: «шлеп- шлеп-шлеп» по старому линолеуму. Потом, умываясь в ванной, смотрит в зеркало и говорит себе: «Я смогу, я смогу…»

Театр снимает Мэтру роскошную квартиру на мысе Гиршенко. В подъезде сидит консьерж, похожий на старого злобного мопса.

– К кому?

– В восемьдесят четвертую квартиру – на меня пропуск должен быть.

– Нет на вас никакого пропуска, – мопс торжествует, сейчас он – вершитель судеб – без него никто не пройдет дальше, в торжественный мраморный зал, к лифтам. А если кто и дерзнет, то он встанет перед турникетом, расставит руки и будет кричать, расстреливая своего оппонента кусочками докторской колбасы и размякшими крошками пшеничного хлеба.

– Ну как же, как же? – Эдик достает телефон и звонит – никто не берет трубку.

Консьерж ликует.

– Может, вы еще раз посмотрите, пожалуйста?

Мопс, приспуская очки в облупившейся оправе и смотря на Эдика снизу-вверх, говорит:

– Молодой человек, у нас тут не проходной двор. Я же вам сказал, что нет пропуска.

Звонит телефон. Эдик спасен. «Извините, Эдуард, был в душе, не слышал звонка. Как нет пропуска? Я же все подавал! Передайте-ка трубочку… Да, Валентина Ивановна, пропустите юношу…»

– Возьмите ваш телефон, – консьерж равнодушно открывает турникет. – Проходите, – откусывает бутерброд.

Мэтр встречает Эдика в халате. Дома у него творческий беспорядок: на столиках и креслах расбросаны недочитанные книги и не доигранные ноты, репродукция Луи Давида стоит на полу, прислоненная к стене, растения, выживающие в глиняных горшках, покрыты толстым слоем пыли.

– Проходите, Эдуард, проходите. Не хотите ли кофе?

– Спасибо, Ян Сергеевич, я дома попил.

– А я, пожалуй, сделаю себе, с вашего позволения. Никак проснуться не могу – вчера допоздна разбирал сонату Брамса. Знаете ли, а ведь много еще открытий можно сделать в ми-бемоль мажорной! Юстус Фриц ее совсем не так играет, совсем не так… Нет тембра, нет красок! Ну, вы располагайтесь, располагайтесь… – Ян Сергеевич делает царственный жест и уходит на кухню.

Эдик открывает футляр и вытаскивает оттуда свой гобой. Он много занимался дома, и уверен в себе. Сейчас то он продемонстрирует Мэтру все свое мастерство! Он издает первые звуки, привыкая к акустике помещения, тянет ноту на crescendo, потом медленное diminuendo – звук льется: сипловато-нежный, пасторальный.

– Нет, нет, Эдуард, – Мэтр входит в комнату с дымящейся чашкой колумбийского. – Вы не так играете! Что у вас за инструмент? А, немецкий, знаем, знаем… Попробуйте вот этот, с золотыми клапанами, вот, – Ян Сергеевич достает из-под книжных завалов изящный футлярчик.

Эдик в замешательстве – он ведь еще не разыгрался! Ну дайте же ему сыграть хотя бы Штрауса – все-таки готовился два месяца! Но Мэтр неумолим. Он сует Эдику в руки новый инструмент: клапана красного цыганского золота, свежий слой лака на деревянном корпусе. Эдик дует в него – звук получается не красивый, похожий на крики спаривающихся гусей. Но Мэтр доволен.

– Вот, это уже что-то похожее на звучание. Сразу слышно – инструмент вам подходит. Поймите, Эдуард, у нас в театре зал большой – его нужно наполнять звуком. Отрываю от сердца этот инструмент. Все ради вас.

– Простите, но сколько…

– Не беспокойтесь, – Ян Сергеевич расплывается в улыбке. – Будете потихоньку отдавать с зарплаты. Вы приняты в театр.

III

Утром, после того, как сестра забрала из-под него утку, Борис почувствовал, как в пятке закололо. «Что это? Неужели?», – не поверил он. «Пш-ш-ш-ш-ш…», – матрас под ним выпустил воздух. Он уже смирился с положением живого трупа – человека, существующего только на бумаге, и не надеялся, что ему будет дан второй шанс. «Бр-р-р-р-р…», – насос заворчал и матрас стал медленно твердеть.

– Доктора! – он закричал, хрипло, срывающимся голосом. – Позовите доктора!

Сестра вошла.

– Что случилось? Почему кричим?

– Доктор мне нужен, где он? – Борис часто дышал, сердце колотилось высоко, под горлом.

– Доктор будет только в два.

– А сейчас сколько?

– Девять двадцать.

– Хорошо. Я подожду, подожду… Идите, дорогая, идите. Только подушки поправьте мне. Да, вот так… Четыре месяца ждал, а до двух часов – не подожду, что ли?..

Сильный эмоциональный всплеск лишил его сил. Он откинулся на взбитые подушки и провалился в сон.

– Здесь что-то чувствуете? – врач колол Бориса короткой, острой иголкой. – А здесь – тоже нет?

Борис виновато мотал головой.

– Могут быть фантомные боли. Так бывает, когда конечности уже нет, но человек её чувствует. В вашем случае ноги и руки на месте, но они парализованы – это равносильно тому, что их нет.

– Извините, что побеспокоил, доктор, – сказал Борис равнодушно и тихо.

– Что вы, что вы. Мы будем дальше наблюдать. Не сдавайтесь, – японец тронул его за немую руку. Для лекаря, холодного, как сталь самурайского меча, это было высшее проявление чувств.

Прошло еще две недели. К Борису уже давно никто не приходил. Он зарос. Из приоткрытого окна было видно осень: японскую, красивую, с красными развесистыми кленами. Воздух был свеж, и проникал в прогорклый дух палаты. Слеза катилась вниз по щеке и терялась в густой бороде.

IV

Хороша была собой Василиса. Коса густая, русая, тяжелая, личико острое, глазки зеленые с поволокой – смотрят исподлобья невинно-жестоко. Да и умницей была: пела соловушкой – не могли родители нарадоваться. Думали, думали, и решили, наконец, везти её в Москву – отдавать в музыкальное училище при консерватории. Свою большую квартиру в родном Краснокамске продали и купили однокомнатную в подмосковном Пушкино – не в общаге же жить девочке! Бабушку с внучкой командировали, а сами в коммуналке поселились – жить будут скромно и деньги присылать. Бабуле же наказали: за внучкой глаз да глаз!

Ох и нервов было потрачено на переезд! Вещей было взято немерено – двое небритых носильщиков в серых робах катили по асфальту перрона гремящие, доверху наполненные тележки. Одних платьев целый чемодан: белое атласное, синее шелковое, красное с кринолином, строгое черное в пол. Все – концертные. Забились вчетвером в душное купе, и ехали, ехали, ехали… Грустно было Василисе прощаться со своей девичьей беззаботной жизнью, но знала она, что все не просто так – что будет петь на сцене, блистать выглаженным шелком дорогих платьев под жаркими софитами, а поклонники будут ловить её воздушные поцелуи и кидать ей на сцену букеты: красных и белых роз, лилий желтых, и пионов, конечно же пионов!

Поезд прибыл на Ярославский вокзал. Нетерпеливо стояли в проходе – хотелось выйти, вдохнуть столичного воздуха, украдкой испустить газы, забыть дорожных друзей и, морщась от разыгравшегося по дороге гастрита, неверным шагом направиться к выходу, а там… Город во всей своей жестокой красоте – приглашает за общий стол, где каждый норовит урвать кусок пожирнее. А те, кому не достанется, – будут стучаться в закрытые двери и выходить в открытые окна.