«Редкий случай, – подумал он тогда. – Нравится собственное творчество. Анималистом, что ли, заделаться?»
На другой день картину купил забредший выпить Феликс. Тот самый, что подрался с Гвидоном, Гурзо, а потом задружился с обоими.
– Превосходный портрет, старичок, – раздумчиво изрёк Фелька. – Готов купить его прямо сейчас, если ты разрешаешь мне его перепродать. Говорю прямо, – честно признался он. – Я на нём собираюсь заработать.
Юлик не раздумывал:
– Только пускай у меня пока побудет. Хочу на него ещё посмотреть немного. А потом возьмёшь, идёт?
Забрал деньги, часть отдал за накопившуюся коммуналку, остальные решил сберечь до приезда Триш, на случай, если ничего больше не подвернётся. А для пса присмотрел недорогой ошейник. И нацепил. Чтобы по случаю не убили или не свезли на живодёрку. Заодно приладил бирку и там же, на ней, с культурным нажимом нацарапал: «Ирод». Такое имя псу присвоила местная дворничиха, «а чтоб не лез под метлу… у-у-у… ирод рода человеческого!». На кличку эту он охотно отзывался.
Стряпать мать Гвидона начала задолго до подъёма. Когда Гвидон и Прис проснулись, из кухни, просачиваясь вдоль всей коммунальной долготы, уже тянуло запахом печёночного фарша и свежесваренными вкрутую яйцами. Этот запах достиг дальней комнаты, и Гвидон никогда не спутал бы его ни с каким другим. Обожал мамин паштет. В кратчайший срок, ещё в прошлый приезд, вкус его просекла и Приска, начиная с первого гостевого визита к Иконниковым.
– Тришка обалдеет, – сказала она, потягиваясь. – Если с Юликом не поладят, то, по крайней мере, паштета наестся вдоволь. Так что в любом случае не зря летит. – Она спустила голые ноги на прикроватный коврик, поболтала конечностями в воздухе и откинулась обратно, на живот к Гвидону. Тот обхватил её голову ладонями, прижал тесней к животу и прошептал:
– Лю-ю-ю-ю-блю-у-у-у-у… – Он мечтательно прикрыл глаза, она – тоже. – Какой длинный звук, правда? Как будто перед тобой дли-и-и-и-инная, дли-и-и-и-инная у-у-у-у-улица… и ты бредёшь по ней не спеша… – И повторил: – Люб-лю-у-у-у-у…
В конце шестидесятых Гвидона занесёт в Ленинград, где на его выставку забредёт молодой рыжий гений по имени Иосиф Бродский. Они выпьют и разговорятся. Потом выпьют ещё. И тогда по нетрезвому делу Гвидон расскажет ему про это самое, про эту улицу, про это длинное слово. Так потом родится одно из чудных стихотворений поэта: «…в улицах длинных, как звук люблю-у-у-у…»
Приска забросила ноги обратно и прижалась к мужу:
– Мама ещё яйца наверняка не резала. У нас есть куча времени, – и юркнула под одеяло с головой. Он – вслед за ней. Лишь остались торчать неприкрытыми длиннющие Гвидоновы ноги.
А ещё, кроме всегдашнего винегрета, печёночного паштета и рубленой селёдки, Таисия Леонтьевна приготовила сырный салат, рыбу под маринадом: смесь судака, щуки и трески, – и напекла пирожков с капустой. Но главным блюдом было первое – суп из сушёных белых грибов, первых в этом году, с рыночной сметаной. Боровики успела насобирать жижинская Параша и тут же высушила в печке, специально для своих. Своими теперь у неё, после возникновения перспектив соединительного будущего, были Иконниковы и Шварцы. Последний во множественном числе, потому что тоже теперь с прицелом на грядущие изменения. В последний раз Юлька, отведав местного самогона, так бабе Параше и сказал, причём серьёзно:
