Майра смотрит на бутылку и на свою морщинистую руку и вдруг принимается хохотать, откинув голову и плача левым глазом. К ней присоединяется мальчик за кассой. Сперва он смеется смущенно и скованно, но скоро смех наполняет щуплое треугольно-квадратное тело, со свистом проветривая его, как застоявшийся погреб.
В какой-то из часов бесконечной ночи Майра с бесстыдством выпивает пару глотков новоприобретенной водицы, ставит рюмку к грязной посуде и благодарит день за то, что был таким добрым и долгим.
В среду Майра начинает терять жизнь.
В четверг руки дрожат и шторы не слушаются.
В пятницу у Майры не выходит пожелать дню дольше длиться.
К субботе Майра принимает решение:
она
раздвигает шторы,
доедает морошковое варенье прямо из банки,
накидывает сотканное полотно на плечи,
бросает взгляд на гору немытой посуды
и присаживается отдышаться.
Майра покидает дом, оставляя его незапертым, и бредет прочь.
Майра оглядывается по сторонам на
дома, в которых умирают другие старухи;
дома, в которых живут дети из очередей;
дом, в котором расположен продуктовый магазин.
Из-за кассы машет мальчик, и Майра машет ему в ответ. Теперь у нее слезится не только левый глаз, но и правый.
Майра отворачивается и идет дальше.
(Количество слов в минуту: неизвестно)
– Помнишь, когда мы были маленькие? – спрашивает Аля.
Я пожимаю плечами: в зависимости от того, что она имеет в виду.
Я не сильна в детских воспоминаниях и помню только то, что помнит Аля. И только так, как помнит Аля. Короче говоря, к достоверности у меня много вопросов, но выбирать не приходится. Я знаю только то, что в эту игру «а помнишь?» из всех родственников и знакомых со мной играет одна Аля, и остальные предпочитают обсуждать минувшее именно с ней. Я знаю только то, что ни Мама, ни Папа никогда не звонят нам с намерением услышать мой голос, и если вдруг я поднимаю по ошибке трубку, они чаще всего просят передать телефон Але. Я знаю только то, что по какой-то причине я всегда чувствовала себя ребенком от первого неудавшегося брака, хотя это, разумеется, не так и никогда не могло быть так. И все же я не могу отделаться от ощущения, что, когда все смотрят на меня, видят не мое лицо, и когда все спрашивают меня, называют не мое имя, а стараются перекрыть шум и разруху того времени, которое состояло лишь из скандалов и неудач. Я знаю только то, что Аля – другая, и это вышло каким-то чудесным образом (другими словами, я знаю все, кроме того, как так вышло; может быть, это значит, что я как раз таки не знаю самого важного, но для меня это не имеет никакого значения). Я рада, что Аля другая. Лучше меня.
Я поворачиваю голову и склоняю ее набок. Мол, что ты имеешь в виду, объясни получше.
– Ну, – Аля поворачивает голову и смотрит в потолок, – как, например, Деда помогал ловить слова. Когда они не слушались. Или когда он не мог отказать.
Он никогда не мог тебе отказать, – улыбаюсь я.
Во мне плещется столько нежности.
Нерастраченной и никому не нужной нежности.
(Количество слов в минуту: 4)
Дачная Аля прыгает по цепочке квадратных плиток. Надо наступать в серединку – чем серединнее, тем лучше.
Деда сидит на коленях в земле – опять, наверное, Бабушка велела копаться в цветах. Когда Аля так вымазывается, Бабушка начинает прикладывать руки к туловищу, животу, щекам и охает что-то про девочек и стирку. У Деды, по всей видимости, какая-то волшебная одежда, которая с легкостью очищается от любой грязи и запаха.
