– Ответа нет. Уэлдрэйк не говорит. Это риторический вопрос. – Такая рассудительность, столько здравого смысла… Чувство превосходства, смешанного со скромностью заставило ее ресницы подняться на миг и быстро опуститься. – Все хорошие поэмы – кладезь рассудительности и здравого смысла, да будет вам известно, мистер Карнелиан. Эта поэма о смерти. Уэлдрейк вообще много писал о смерти – да и сам умер преждевременно. Моя кузина подарила мне «Посмертные поэмы» на двадцатилетие. Вскоре она умерла от чахотки.
– Значит, вся хорошая литература о смерти?
– Да, серьезная литература.
– Разве смерть серьезна?
– Во всяком случае, это конец, – Амелия тут же поспешила исправить оплошность, посчитав свои слова циничными. – Хотя, по-настоящему, это начало… нашей реальной жизни, вечной жизни… – Миссис Андервуд повернулась к солнцу, которое уже поднялось выше и потеряло былое великолепие. – Вы, Джерек, имеете в виду, в Конце Времени? В нашем собственном домике? Не обращайте внимания, – она запнулась, продолжив затем неестественно высокопарным тоном. – Бог покарал меня, лишив в последние часы общества собрата-христианина, – каждое слово ее было пронизано фальшью и неискренностью.
Провизия, оказавшаяся в корзине, настолько расслабила ее, что сейчас она почти приветствовала немудреные ужасы голода, предпочитая их реальной опасности отдаться этому шуту, этому невинному младенцу, неискушенному жизнью (хотя отважность и великодушие Джерека не вызывали никаких сомнений, и Амелия признавала в нем мужественную и благородную личность). Она безуспешно пыталась реанимировать прежнее состояние безысходности, которое сейчас казалось ей как нельзя более подходящим.
– Я перебил вас, – Джерек прислонился спиной к скале. – Простите великодушно. Это счастье – проснуться под звуки вашего голоса. Неужели я не услышу продолжения?
Миссис Андервуд прокашлялась и снова повернулась к морю.
Что скажешь мне, дитя Куны, Когда мы встанем у светлой треки! Когда лесные листья дышат В гармонии с напевом южного ветра. Ты подашь мне свою руку, дитя Куны! Ты подашь мне свою руку!
Однако прежнее очарование бесследно пропало даже для ее собственного слуха и следующий фрагмент ей совсем не удался.
Ты подаришь мне этот погребальный костер,
Порождение Солнца,
Когда небо целиком в пламени!
Когда дневная жара усыпляет мозг,
И жужжат опоенные пчелы.
Ты откроешь мне свое имя, отражение Солнца!
Ты откроешь мне свое имя!
Джерек моргнул.
– Боюсь, я ничего не понял… – солнце взошло, разрушив причудливое роскошество сцены, хотя бледный золотой свет все еще касался неба и моря, и день был спокойным и знойным. – О, какие вещи я мог бы создать при таком вдохновении, действуй хотя бы одно Кольцо Власти! Все плоды моей фантазии я сложил бы у ваших ног, Амелия!
– Разве в Конце Времени нет литературы? – недоуменно спросила она. – Ваше искусство только визуально?
– Мы беседуем, – сказал он. – Вы слушали нас.
– Беседу называют искусством, и все же…
– Мы не записываем их, – сказал Джерек. – Если вы это имеете в виду. Зачем? Одинаковые беседы возникают часто – одни и те же наблюдения делаются заново. Разве есть какая-нибудь польза от этих ваших значков, при помощи которых вы… э-э-э… пишете? Если это так, возможно, я должен…
– Мы займем время, – сказала она, – если я буду учить вас писать и читать.
– Конечно, – согласился Джерек.
Всякий раз, когда Джерек высказывал свои суждения и задавал вопросы, Амелия поражалась заново, хотя знала, что они невинны. Ей было весело. Подождав, пока Джерек остановится, она сказала.
