Дверь детской тихонько приоткрылась, и из-за нее выглянул мальчик лет двенадцати, Миша. Он вышел из комнаты, огляделся и, не заметя в прихожей никого, кроме Рождественского, покрался в сторону кухни. Женя, как ему казалось, в последний раз видел Мишу не так уж и давно. Но когда они в последний раз встречались, мальчик был еще совсем с ноготок. Теперь же Миша вытянулся, стал взрослее, изменился в лице.
Мальчик опустил глаза и намеревался пройти мимо, но Рождественский, сам не поняв зачем, придержал его за плечо.
– Привет еще раз, Миш. – тихо сказал он, и мальчик поднял на него свои глаза. – Ты так вырос! Сколько тебе лет?
– Двенадцать. – односложно ответил Миша.
– За тобой уже, наверное, все одноклассницы бегают.
Мальчик на секунду застыл на месте. Он заметно оробел, опустил голову, прикрылся челкой, что-то пробормотал и ушел на кухню. Рождественский некоторое время глядел ему в спину с легкой улыбкой, но вдруг осознал, что он только что сотворил. Улыбка тут же исчезла с его лица, и он побежал в туалет, закрылся на замок и встал перед зеркалом.
– Превращаюсь. – дрожащим голосом сказал он сам себе, глядя на свое неловкое отражение. – Превратился.
Он постарался провести в ванной как можно больше времени, но в пределах разумного, чтобы его не дай бог не спохватились.
Взрослые совсем посходили с ума и включили свою любимую музыку, а это означало, что веселье только начинается. Звуковые волны без всякого труда преодолевали дверь ванной и при большом желании преодолели бы даже бетонную стену, лист свинца и что угодно другое, что не может преодолеть гамма-излучение. Дискотека девяностых была могущественнее гамма-излучения.
Рождественский вернулся в зал, щурясь от громких звуков, и снова присел на табуретку. И тут он заметил одну странность – Алена, судя по всему, уже свыклась с дискотекой девяностых, и ее счастливое лицо и белые зубы совсем не скрывали, что весь этот сабантуй ей искренне нравится. Она болтала с тетей Людой, покачивала головой в такт музыке и даже пила. Рождественский глянул на свой практически полный бокал – в нем отражалось его искаженное лицо, его искаженные глаза, выступающие из-за оправы очков.
Пить на семейном застолье ощущалось, как что-то крайне некультурное, бездуховное, неправильное. Хотя Рождественский часто пил с друзьями, иногда даже пил один, в его голове совершенно не укладывалось, как можно пить в компании всех этих дядь и теть. Еще с детства глядя на то, какими неловкими и безобразными становились его родственники под действием алкоголя, Женя испытывал какую-то невнятную тревогу, желание спрятаться. Неужели он выглядит также, когда пьян?
Они все ведь даже не походили на людей: эта неприятная тетя Люда с ее обвисшей кожей, красными пухлыми щеками и большим нелепым ртом, безобразно измазанным самым старящим оттенком помады. Зато как уверены были ее движения, как громки были ее слова, как ядовито она обсуждала всех других, критиковала все – начиная от одежды, заканчивая чертами лица.
Может быть, дело в компании? Пить с друзьями – приятно, а с родственниками – страшно.
Его пьяный отец вызывал еще большую тревогу. Он вроде не делал ничего плохого, вроде бы даже забавно шутил, но ощущался совершенно чужим.
Над мамой Жени здесь все посмеивались, но никто не считал это чем-то неправильным. Замечала ли это мама – наверное, но она почему-то не выдавала этого и тоже делала вид, что все в порядке. Рождественский очень хотел за нее заступиться, но не находил в себе сил. Да и мама бы не оценила такой выходки.
