Кто-то внезапно схватил его за руку – то была очередная родственница, которую Рождественский толком и не помнил. Она не слишком отличалась от тети Люды – была такой же распухшей и на вид деспотичной. Танцевать – кажется, она звала его танцевать под очередную старческую симфонию советского краха, которой так наслаждались все присутствующие. Рождественский не мог сопротивляться – пришлось согласиться, выйти в центр зала и делать вид, что ему весело, пока разговор за столом об их с мамой несуразной жизни все шел, будто бы их и нет в этой комнате. Родственница, крепко держащая его за руки, с каждым моментом становилась все более и более страшной – расплывалась и расплывалась в его глазах, становясь похожей на мертвую рыбу каплю.
Женя рос, и вот – он уже стал их всех выше, но это ничего не исправило. Родственники все также хотят съесть его.
Как же все-таки хотелось подойти к маме и тихонько сказать ей на ушко, что он уже хочет домой, что пора вызывать такси, ведь уже очень поздно и пора спать. И пускай мама бы соврала, что такси скоро приедет, а он бы все равно ей поверил, а после – уснул бы на двух стульях.
Спустя минут двадцать Рождественский снова убежал в темную кухню. Попить воды и постоять. Дверь в детскую, которую он снова заметил краем глаза, все еще манила его. Покою не давало и то, что он уже опозорился перед братом, и тот наверняка рассказал другим детям, какой Женя неприятный, некомфортный и подозрительный человек, под определенным ракурсом смахивающим на маньяка, или, не дай боже, даже на взрослого.
После танца с родственницей Рождественский чувствовал себя крайне неловко. Этот нелепый макабр, подкрепленный обсуждениями за столом, нанес ему критический удар, окончательно ошеломил его. Реальность теперь казалась все менее реальной, а особенно по его восприятию бил контраст, создаваемый его мнимым одиночеством. На кухне было так темно и пусто – стулья отсюда были вытащены в зал, поэтому комната выглядела совершенно голой. Но на полу разливалась полоска света, бьющая из прихожей, граничащей с залом. Эта полоска несла в себе пьяный хохот, все те же обсуждения, все самое мерзкое, собранное с самых разных уголков. Она воспринималась им немыслимо горящей, жгучей. Случайно наступишь – лишишься ноги.
Может, все-таки стоило пойти к детям? Может они простят его, обеспечат его ночлегом, позволят ему спрятаться у себя. Большего ему и не надо.
Но путь к детской тоже лежал через горящую полосу света. Пораздумав, Женя все же осмелился на нее ступить. Ноги вроде как не лишился. А теперь вот и она – запретная дверь детской, которая могла стать его спасением.
Рождественский постучался и заглянул внутрь. В комнате на него смотрели четыре пары удивленных глаз – его братья Миша и Слава, дочь тети Люды Юля, приходившаяся ему двоюродной сестрой, и Кристина, дочка тети Ани. Мальчики сидели на диване и смотрели что-то в планшете, девочки играли в телефоны, каждая по отдельности.
Рождественский закрыл за собой дверь и постарался улыбнуться как можно адекватнее. Больше всего он боялся, что у него неожиданно возникнет постирониченое желание общаться с детьми словами по типу «йоу», «хей», «прикл», которые не употребляли даже во времена динозавров. Благо, это желание было подавлено его страхом быть непостиронично отвергнутым.
– Привет, ребята. – выдавил из себя Рождественский. – Можно я тут с вами посижу? – не дожидаясь ответа, он оглядел глазами комнату, в поисках места, где можно было бы сесть, но понял, что места в детской и так мало – двое девчонок уже сидели на полу. Рождественский растерялся, как дурак покрутился на месте и сел на пол рядом с девочками.
