– Верно, – согласился Антониус, – поэтому доминиканцы даже к францисканцам относятся подозрительно. А грызня между ними на руку городским властям, она не даёт монахам и священникам полностью захватить наш славный Ден Бос.
– Вполне возможно, что монахиня смотрит на трюкача не осуждающе, а с любопытным интересом, – усмехнулся Гуссен, а про себя додумал, – «и в этом вся соль», – вслух же добавил, – а умный совёнок, олицетворяющий мудрость, как у стародавних греков и римлян, взирает на происходящее с печалью или с ужасом.
– Любопытно, что подумает обо всём математик, когда увидит законченную доску? – Задалась вопросом Херберта.
– А что ты сам скажешь, Иероним? – спросил Антониус младшего сына.
После недолгого молчания Иероним улыбнулся и тихо произнёс:
– Я просто изобразил вполне обыденную сцену городского жития, знакомую любому горожанину.
– Ты изобразил непросто при простой композиции, дорогой братец, – тихо возразил Гуссен, – изобразил таким образом, что зрители безудержно смеются и это вовсе не добрый смех. Возможно, Ян прав, лучше было бы обойтись без святош на картине. Зачем вызывать их злость?
– Без святош любая сцена из тех, что я пишу была бы неполной и даже неправильной. Они живут той же греховной жизнью, что и остальные горожане, но не любят об этом вспоминать.
– Твои напоминания они точно не забудут, могут и припомнить при случае. Будь осторожен, – снова взялся за увещевания Ян.
– Я изобразил городскую жизнь, – повторил Иероним. – мы все смотрим на одно и то же, но видим разное, каждый видит то, что он хочет видеть Я не могу предвитеть как посмотрит и что увидит математик.
«А может быть ты предвидишь, – мысленно произнёс Антониус, не поняв до конца, спрашивет ли он себя или утверждает, – многое предвидишь».
– Это не всегда таким образом, Иероним, – мягко возразил Гуссен брату, – достаточно вспомнить творения братьев ван Эйк. Их алтари и картины излучают красоту и духовность, вызывают трепет и видятся всем одинаково прекрасно.
– Если бы Ян ван Эйк с его кропотливой дотошностью взялся бы написать похожую сцену, – медленно, с озорными искрами в глазах начал Иероним.
– Да ему бы и в голову не пришло изображать эту нечестивую суету, – скороговоркой перебил Иеронима Ян.
Тщательно упаковав едва успевшую просохнуть небольшую картину, Иероним отправился в Лёвен представить её заждавшемуся заказчику. Учёный муж несказанно обрадовался долгожданной и полученной наконец-то картине, гостеприимно предложил художнику ужин и ночлег в своём доме, на что Иероним тотчас согласился. Услышав о намерении Иеронима посетить церковь Святой Девы Марии, математик разъяснил как от его дома скорее всего добраться до церкви с известным на все Нидерланды алтарём.
– Вы быстро её отыщете, господин художник, – промолвил математик, поднося к губам кубок с вином, – наш город небольшой, сродни Хертогенбосу, да и церквушка невелика. Это церковь арбалетчиков. Они заказали мастеру Рогиру картину и преподнесли в дар церкви. Богоугодное дело.
– Богоугодное, – согласился Иероним, – к тому же, они прославили свою церковь на все пределы.
Переступив порог церкви, Иероним вскоре оказался перед внушительных размеров алтарной картиной, перед персонажами почти в его рост. Библейская трагедия вливалась в душу Иеронима. Благоговейность картины околдовывала. Неизбывное горе в лицах, изломанные фигуры, безжизненные, одинаково и будто параллельно изогнутые тела Девы Марии и Иисуса. Слёзы на глазах святых, казалось, через мгновение превратятся в настоящие, живые, горячие слёзы и упадут на пол перед ногами Иеронима. Ясные, сочные цвета, точность и дотошность изображения до последнего штриха, до мельчайшей, едва заметной детали отдавали некой нереальностью. Иероним, сам не замечая того, сложил руки в молитвенном жесте. Кому, чему он молился? Господу Богу? Пресвятой Богоматери? Обволакивающей его слегка потусторонней красоте?
