Звонок Макса пришелся на третий день, когда Талли уже преследовали ощущения в духе хоррор: ей стало казаться, что мерзость двух человеческих детенышей вселилась в нее и пожирает изнутри.
– Я написал сценарий, – сообщил ликующий голос.
Слова до такой степени выпадали из контекста последних событий, что показались незнакомыми. «Что? – пронеслось в голове, – какой еще сценарий? О чем это он?».
Ликование на другом конце провода продолжилось:
– Это только первая серия. По плану будет двенадцать. Хочешь, я пришлю тебе, почитаешь?
Вот оно что! Сценарист-надомник приглашает разделить с ним радость творца!
Эгоистичное, жалкое существо. Такие не имеют понятия, каково это – оказаться парией в семь лет. Таким все безразлично, кроме собственных ничтожных переживаний, не стоящих выеденного яйца. Он будет носиться со своими никому не нужными идеями, со своей никому не нужной любовью, с собой. Мужчины. Сильный пол. Защитники. Тьфу!
Талли стиснула челюсть, чтобы не заорать, не затопать ногами, не запустить в стену графин, олицетворяющий гостиничный уют.
Ничего этого она не сделала.
– Я устала и хочу спать, – сквозь зубы процедила она и, кажется, даже извинилась.
…Настоящий ужас только начинался.
Марина с готовностью объявила Эдика Крупенина невменяемым, а районный прокурор принял сторону дирекции интерната.
Ощущение собственной бесполезности достигло пика, и неожиданно для себя Талли не смогла пройти мимо церквушки – скромного деревянного сооружения, чудом уцелевшего с конца восемнадцатого века.
Вечерняя служба окончилась, в церкви было тихо и пусто.
Единственная лампочка горела в притворе, придел тонул в тенях, от пустых подсвечников веяло унынием.
С неясным чувством Талли постояла, привыкая к полумраку, и прошла к центральному аналою.
Сбоку от алтаря под распятием темнели три фигуры, в одной угадывался священник.
– Теперь вы в ответе за это чадо. Как можно чаще приносите его к причастию. Если в душе нет Бога, там поселяется дьявол – третьего не дано, – услышала Талли, подойдя.
Двое его собеседников стали кланяться, батюшка благословил каждого, отпуская. Талли упорно не сводила глаз со спины, обтянутой сутаной.
Батюшка живо обернулся, их взгляды встретились.
– Вы ко мне?
Талли переступила с ноги на ногу. Если бы она сама знала!
Глубоко посаженные медовые глаза светились в полумраке, притягивали. Поддавшись этому притяжению, Талли проскулила:
– Можно с вами поговорить? – и тут же усомнилась: как об этом можно говорить под церковными сводами?
Ответом ей был одобряющий, внимательный взгляд.
Она не рассказывала – она брела по каменистому дну, наступала на скользкие и острые выступы, спотыкалась, сбивая ноги, останавливалась, нащупывала плоские камни и брела дальше.
Сглаженная и причесанная, история все равно шокировала бы кого угодно.
Не перебивая, батюшка слушал и кивал. Глаза сострадали, и этого Талли было достаточно. Выговорившись, посмотрела в бородатое, худое, аскетическое лицо с сетью морщин, заимствованных, кажется, с икон.
– Я не знаю, что делать.
– Бороться, сестра. Нельзя отступать, раз уж ты выбрала борьбу. Я буду молиться за тебя, потому что больше ничего сделать не могу – меня не пускают в интернат. Как сказал патриарх Кирилл, «Горько слышать ответ: детей попам не отдадим». Понимаешь? – спросил он, прочитав в глазах Талли сомнение.
– Разве может быть хуже?
Медовые глаза потемнели:
