Но Слоан говорит:
– Детка, я так рада! Это большой прогресс!
Подняв глаза, я вижу ее сияющее лицо и чувствую себя сволочью. Как вернусь домой, надо будет плюхнуть немного краски на пустой холст, чтобы меня совсем не заела совесть.
– А еще ты прекрасно держалась в комиссионном магазине. Ни слезинки! Я тобой горжусь.
– Значит, я могу взять еще бокал вина?
– Ты большая девочка. Ты можешь делать все, что хочешь.
– Хорошо, потому что сегодня все еще День О Котором Нельзя Упоминать, и я собираюсь впасть в алкогольную кому часам к четырем.
В это время и в этот день пять лет назад я должна была идти к алтарю.
Слава богу, сегодня суббота, а то пришлось бы долго объяснять, почему я с жутким перегаром навернулась посреди урока.
Слоан уже хочет выдать какой-то неодобрительный комментарий, когда ее отвлекает сигнал телефона. Сообщение.
Она вытаскивает телефон из сумки, смотрит на экран и улыбается.
– Да, ты большой мальчик.
А потом она смотрит на меня, и ее лицо вытягивается. Она качает головой и начинает печатать ответ.
– Я попрошу перенести.
– Кого попросишь? Что перенести?
– Это Ставрос. Мы должны были пойти сегодня на свидание. Я забыла.
– Ставрос? Ты встречаешься с греческим судовладельцем?
Она перестает печатать и закатывает глаза.
– Ну нет же, это симпатяга, о котором я тебе рассказывала.
Видя мой непонимающий взгляд, она продолжает:
– Тот, который явился ко мне на йогу в серых обтягивающих спортивных штанах и без нижнего белья, так что все могли созерцать очертания его великолепного члена.
Я выгибаю бровь, уверенная, что такое бы точно запомнила.
– Ну же! Я тебе сто раз про него рассказывала. У него дом прямо на озере. Триста футов частного пляжа. Компьютерщик. Никаких ассоциаций?
Ассоциаций – ноль, но я все равно киваю.
– Ага. Ставрос. Серые штаны. Помню.
Она вздыхает.
– Совсем не помнишь…
Мы долго смотрим друг на друга через стол, пока я не говорю:
– Насколько рано начинает развиваться преждевременный Альцгеймер?
– Не так рано. Тебе и тридцати нет.
– Может, это опухоль головного мозга?
– Это не опухоль головного мозга. Ты просто… – Она жмурится от напряжения, пытаясь не задеть мои чувства. – Выпала.
Так что наша сплетница Диана была права. Я постанываю, упираюсь локтями в стол и роняю голову в ладони.
– Извини меня!
– Незачем извиняться. Ты перенесла мощную травму. И до сих пор ее переживаешь. У скорби нет срока давности.
Если бы только нашли его тело. Я смогла бы двигаться дальше.
Мне так стыдно от этой мысли, что лицо полыхает. Но неприглядная правда в том, что двигаться дальше некуда.
Самое худшее в случае людей, которые пропали без вести и не были найдены, – это что оставшиеся не могут их оплакать. Они застревают в вечных сумерках неизвестности: не могут закрыть эту дверь, не могут по-настоящему скорбеть и существуют в некоем застывшем лимбе. Как многолетники зимой – оцепенело дремлют в промерзшей земле.
Тебя не оставляют вопросы без ответов. Кошмарные предположения впиваются зубами в твою душу по ночам.
Он умер? Если да, то как это случилось? Он страдал? Как долго?
Он вступил в секту? Был похищен? Начал новую жизнь где-то далеко?
Может, он бродит один по лесу и питается кореньями? Или ударился головой и забыл, кто он? Вернется ли он когда-нибудь?
Список бесконечен. Это односторонняя нелинейная анкета, которую предлагают тебе каждое утро, и она предназначена лишь для тебя. А ответы найти нельзя, потому что для таких, как я, ответов не существует. Только жизнь в анабиозе. Только медленное и неумолимое окаменение сердца.
