– Мой номер. На всякий случай.
– На какой, например?
– На любой. Если крыша протечет. Или машина сломается. Или шериф Говнюк снова полезет к тебе, и ему понадобится надрать задницу.
Сдерживая улыбку, я спрашиваю:
– Ты и с протекшей крышей можешь справиться, да?
– С чем угодно.
Он очень серьезно это произносит. Серьезно и немного меланхолично, как будто сила – это тяжкий груз, который он носит на своих плечах.
У меня появляется странное чувство, что его жизнь складывалась непросто и Кейдж давно смирился с фактом, что так будет всегда.
А может, это просто мои гормоны, разбушевавшиеся от его близости.
Он разворачивается и начинает уходить, но останавливается, когда я выпаливаю:
– Подожди минутку!
Кейдж не оглядывается. Просто слегка наклоняет голову, прислушиваясь.
– Я… Я…
Ой, да пошло все на хер! Я подбегаю к нему, хватаю за отвороты куртки, встаю на цыпочки и целую в щеку. И говорю едва слышным шепотом:
– Спасибо.
Спустя мгновение он сдержанно произносит:
– За что?
– За то, что заставил меня снова чувствовать. Уже очень давно никому это не удавалось. И я не была уверена, что смогу.
Он смотрит на меня пылающими глазами. Берет мои щеки в ладони и нежно проводит пальцем по скуле. Медленно вдыхает, и его грудь приподнимается. Он сдвигает брови, и у него на лице появляется такое мученическое выражение, будто ему физически больно.
Потом Кейдж выдыхает, опускает руки и идет в сторону своего дома, не говоря больше ни слова. Входная дверь оглушительно захлопывается за его спиной.
Через пять секунд с той стороны начинают раздаваться глухие звуки ударов – кулаки методично колотят боксерскую грушу.
Поддерживать связь с заключенным в федеральной тюрьме – задача непростая.
Входящие вызовы запрещены. Звонить можно только из тюрьмы, причем звонок оплачивает вызываемый абонент. Предоплаченные звонки по мобильной связи невозможны, так что использовать нужно домашний телефон.
А это значит, что звонка должен кто-то дожидаться. А это значит, что нужна предварительная договоренность по времени.
Длительность разговора ограничена пятнадцатью минутами. Когда время выходит, связь обрывается без предупреждения. Снова перезвонить заключенный не может.
Сделать разговор приватным еще сложнее.
Надзиратели слушают все звонки – сидят в нескольких метрах от телефонов, в зоне для посетителей, и как ястребы наблюдают за происходящим. Они мониторят все входящие и исходящие письма, бумажные и электронные; последние вообще под запретом и разрешаются только в исключительных случаях – как и остальные, их внимательно проверяют, каждое слово.
Короче говоря, общение с заключенным в федеральной тюрьме – та еще головная боль.
Если только этот заключенный не заплатил каждому человеку в тюремной системе, чтобы получить особые привилегии, – и заплатил хорошо.
– Ты обо всем позаботился?
Мужчина на другом конце провода говорит сиплым голосом с сильным акцентом. Сколько я его знаю, Макс выкуривал по две пачки в день, и это отразилось как на его голосе, так и на лице. Зубы у него тоже довольно паршивые.
– Да.
Одно короткое слово – и самая опасная ложь в моей жизни. Макс убивал за гораздо меньшее. Мне ли не знать – это я нажимал на курок.
– Хорошо, – ворчит он. – Не люблю незаконченные дела. Она что-то знала?
– Нет, ничего. Знала бы – сказала.
Он хрипло и мрачно смеется.
– Поэтому я тебя и послал. Все говорят, когда вопросы задаешь ты.
