Бригада попала к другому немцу, который обращался с пленными как с рабами. Началась муштра. С отступлением артистов погнали с собой: Смоленск, Могилев, Гомель, Барановичи, а потом всё дальше и дальше до самой Германии. В Берлине Токарская и Холодов выступали для русских военнопленных, которые были расселены в небольших городах и работали по хозяйству на владельцев земель.
В конце войны кто-то всё-таки донес, что Холодов еврей. Его арестовали. «К тому времени мы с ним были уже, по сути, мужем и женой, – признавалась Валентина Георгиевна. – На все мои вопросы отвечали: “Не ждите, он не вернется”. Я тут же начала бешено действовать: одну свою знакомую русскую девушку, очень хорошенькую, говорящую по-немецки, попросила мне помочь разузнать, где он, что может сделать для него жена. Наконец выяснили, что Холодов в больнице. А попал он туда, потому что был жестоко избит, избит до полусмерти, до неузнаваемости. Начала подавать бесконечные петиции, пыталась убедить их, что Холодов русский, просто он был прооперирован в детстве, что он по происхождению ростовский донской казак. Этой же версии придерживался и Холодов – мы ее заучили еще в Вязьме. В конце концов мы привели двух так называемых свидетелей: одну старую актрису из Смоленска и эстрадника Гаро из Москвы (все почему-то в Берлин попали). Они засвидетельствовали, что знали деда-бабку Холодова, его родителей, что он самый настоящий донской казак, – к счастью, у немцев смутное представление о казачестве! И в апреле 1945-го его всё-таки выпустили».
Полгода они провели в польском городе Жагане – выступали перед солдатами, возвращавшимися на родину. Токарскую за это премировали… аккордеоном.
В Москву артисты попали только в декабре. На улице Горького Рафаил вдруг направился в другую сторону. «Ты куда?» – спросила Валентина. «Домой. У меня жена, семья». «Прощайте, Рафа», – только и сказала она.
Скоро они встретились вновь. На этот раз в пересыльном пункте по дороге в Воркуту…
* * *
Следователь говорил Валентине Георгиевне заученную фразу: «Ну, расскажите о ваших преступлениях». «Каких преступлениях? – не понимала актриса. – О чем он? Что я могла в плену сделать? Я же не героиня. Партизан искать? Я не знаю, где они могли быть. Ни одного партизана в глаза не видела. Кушать мне как-то надо было, у меня есть профессия, вот я этой профессией и занималась, чтобы не умереть с голоду. Если виновата, значит, виновата».
Суда не было, была тройка. 14 ноября 1945 года Токарскую Валентину Георгиевну приговорили к четырем годам – самый маленький срок. А Холодову дали пять лет, потому что ершился: «Как же вам не стыдно? Я столько вытерпел! Меня били!» Ему возражали: «Но ведь отпустили же? Милый, так просто не отпускают! Не может быть, чтобы тебя не завербовали». Докричался до того, что получил лишний год.
Конфискации имущества у Токарской не было. Одному из тех, кто проводил в ее квартире обыск, приглянулся аккордеон, и он в надежде на конфискацию инструмент забрал. На вокзале перед этапом Валентина Георгиевна увидела его вновь: прибежал к поезду и притащил ее аккордеон. Этот человек помог Токарской выжить. В Вологде, в пересыльной тюрьме, начальство страшно обрадовалось при виде музыкального инструмента: «Будешь для нас играть!» – «Но я не умею, – оправдывалась актриса. – Я только на рояле играю». – «Ничего-ничего, все наши музыканты такие!» В этом маленьком лагере вчерашнюю звезду отправили на общие работы – вытаскивать на берег огромные бревна, которые приплывали по реке. Каждый вечер Валентина Георгиевна валилась без сил. Помогла врач, устроила ее в санчасть медсестрой, научила выписывать по-латыни лекарства, ставить клизмы и делать подкожные впрыскивания. Вечерами актриса участвовала в художественной самодеятельности.
