— Не нужно. Поеду по зимнику, на своих. Иначе придётся расчищать дорогу всем подряд.
Рауд поморщился, давая понять, что разговор ему неприятен.
Но старик не отставал:
— Так, может, мамок запрячь?
— Зачем? У меня один сундук.
— Негоже это, — Фролли сокрушённо вздохнул. — Отец ваш, бывало, по зимнему времени одних шуб с собой возил не меньше дюжины. Не от холода, само собой... для поддержания реноме!
Рауд взглянул на Вильду, и та твёрдо взяла отца под руку.
— Папа, ты не поможешь мне со счетами? Не могу разобраться...
Рауд отвернулся и зашагал по главной аллее. Перед ним вилась лёгкая позёмка, разметая с дорожки заносы. Потом дорожка кончилась, и снег, сминаясь, утаптываясь сам собой, вкусно захрустел под подошвами. Студёный воздух был сладок, как ключевая вода.
Деревья подступили со всех сторон, и сад сделался похож на лес. Рауд улыбнулся двум нахохленным снегирям на ветке. Пух на розовых грудках затрепетал от тёплого ветерка. Птицы вытянули шейки, глядя на человека чёрными бусинками глаз, и уселись вольготнее.
Когда однажды в детстве он сказал приятелю из деревни, что снег тёплый, тот посмотрел на него, будто на сумасшедшего.
Захотелось, как тогда, упасть лицом в сугроб и вбирать в себя пушистую свежесть до тех пор, пока кровь не загудит от избытка силы и не почудится, что он летит над землёй, оседлав вьюгу…
При всей красоте и роскоши Белого замка, именно здесь, в Даниш-хузе, Рауд был по-настоящему дома.
Он выкарабкался из снежных перин, взмахом руки очистил одежду и рассмеялся. Казалось, во рту тает мятный леденец. Мороз пощипывал за нос, за кончики ушей, робко щекотал под распахнутым полушубком, словно не веря: можно? Правда?
Давай, мысленно подбодрил его Рауд.
Он затем и пришёл сюда в последний день перед отъездом, чтобы почувствовать себя живым — а живые зимой мёрзнут…
Но не только за этим.
Деревья расступились, открыв белое поле, по окружности которого торчали из сугробов верхушки увядших камышей. Раньше пруд всегда стоял расчищенным, а лёд на нём, гладкий, как зеркало, служил катком.
В Даниш-хузе не было часовни. Но именно тут двадцать лет назад богиня впервые заговорила с Раудом. С тех пор это место стало его личным святилищем.
Он вышел на середину пруда — и позвал её по имени, а потом долго стоял, слушая звонкую морозную тишину.
Богиня не ответила.
***
Сколько на свете странных зданий, созданных древней магией — а более странного, чем наш храм Свена и Свяны, по-моему, нет. Ни колонн у него, ни куполов, ни барельефов, ни портиков с арками. Даже углов, и тех храму любви и брака не досталось.
Среди снегов и голых деревьев громоздилась исполинская розово-золотая жемчужина в форме боба. Поэты уверяли, что это форма сердца. Но как говорила моя гимназическая учительница ботаники: боб, он и есть боб.
Правда, боб этот был чудесным. Его перламутровая шкурка, в живописных наплывах и морщинах, не выцветала, на ней не оседала пыль, не задерживался снег, не оставалось царапин и сколов. Надписи и рисунки к ней не липли — как и то, что роняют птички с небес.
Окон и дверей у храма тоже не имелось. Вернее, они оставались невидимыми до тех пор, пока их не отворят.
Сейчас на внутреннем изгибе боба зиял проём, в который могли свободно проехать три кареты в ряд. У проёма толпился народ, приплясывал от нетерпения жених в распахнутой собачьей шубе.
Звеня бубенцами, подкатила тройка — гривы и хвосты коней заплетены лентами, санный возок обтянут кумачом. Из возка вынули невесту и под руки повели к храму. Лицо ей закрывала вуаль с золотом шитьём, из-под лисьей шубы хвостом тянулся по снегу длинный багряный шлейф. Лепестки роз падали под сафьяновые сапожки, будто капли крови.
