Я настойчиво защищала свою индивидуальность.
Всегда в ней сомневаясь.
15.
Платья, что переносила за жизнь, начиная с детства, проплывают в заглазном окоеме за лобной костью, словно фантастические рыбы в фантастическом аквариуме. Невиди мые, видятся в деталях: рисунок, ткань, фасон. Наряжаясь, вставала на цыпочки, гляделась в старое, с порченой амальгамой, с металлическими разводами и черными мушками, зеркало платяного шкафа. Там отражалось невзрачное, ледащее, длинношеее, узкоплечее, с торчащими ключицами. Могло ли такое нравиться? Страдала, что не как все, страдала, что как все. Платьица нравились. Коричневое полушерстяное с горизонтальными защипами на кокетке и на боковинах юбки, защипы придавали стандартной школьной форме нестандартное изя щество. Полупрозрачное креп-жоржетовое сирене во-розово-белое, сплошные мелкие цветочки, сплошное очарование. Где оно – хоть бы фрагмент тряпочки подержать в руках. У Тани недавно обнаружилась картонная коробка, обшитая знакомым оранжевым сатином в крупных черных листьях. Таня, Таня, закричала я, у меня же было такое платье! Ну да, спокойно отозвалась Таня, я помню.
Ей было три года, когда я его носила, а сейчас она взрослая женщина.
Красный сарафанчик из штапельного полотна, сшитый домашней портнихой, всплыл среди прочего.
16.
Стукнуло то ли одиннадцать лет, то ли двенадцать, когда местный Лионель разглядел, наконец, местную Жанну д’Арк. Раскачиваясь на качелях, вопила песни советских композиторов – заслуженный антракт между актами трудового воспитания: прополкой моркови и поливкой помидоров. Грегори Пек приблизился незаметно, остановился за деревьями, делал вид, что ковыряет носком резинового тапка землю. Всё заметила, Мата Хари глазастая. Со своей стороны сделала вид, что не замечает. А у самой озноб в жаркий день. А уж когда мама с папой официально пригласили двоюродных братьев на детский праздник на веранде – вообще залихорадило. Хмыкнула хладнокровно, скрыв истинные чувства. Это она думала, что хладнокровно. Мы же не знаем, что нас выдает, даже наиболее хитрых. Видно, родителям пришло в голову проинспектировать детские связи в расчете, что прилюдно какая-никакая улика да вылезет.
Она и вылезла.
Попив чаю с пирогом, пошли гулять в сад: родители лицемерно посоветовали.
Витька с ней – как кавалер с барышней!
Неслыханно.
Темнело. Обжигаясь о крапиву в малиннике и о малинник в крапиве, спотыкаясь о корни яблонь и утопая в мать-и-мачехе, делились неважным как важным, говорили пустяшные подростковые слова, не в словах было дело, смеялись, умолкали, стеснялись молчания и снова смеялись, пока не очутились в дальнем углу сада, где им вздумалось вдруг полезть через забор на улицу. Перелезая, пигалица зацепилась за штакетину подолом красного штапельного сарафанчика, по красному полю вразброс крохотные веточки, коричневые с зе леным. И, прыгнув в горячие Витькины руки, порвала подол.
Вот и все.
Ничего другого не было.
Ничего и не нужно было.
Счастье переполняло через край.
Перед тем, как заснуть, и после, как проснуться, – одно сплошное счастье.
17.
До завтрака, пока семейство спало, на цыпочках выбралась из дому и – в тот самый дальний угол сада. Растянула прихваченное с собой байковое одеяло и сама растянулась, лицом в небо. Трава уже не была такой высокой, как в четыре года, к тому же пигалица выбрала полянку возле дуба, покрытую низким ковром сиятельной
