– Ничего не понятно, – признался Трофим, и впрямь весьма озадаченный. – Что такое?
– А то такое, – чуть не со слезами говорил несчастный забулдыга, – что теперь, вашими трудами, деревенские веселые люди и знать меня не желают, а коли что – в нос кулаки суют! Хорош товарищ по забавам, если ему и забавляться не надо – он уже узабавленный дальше не бывает! Кто станет пить вино-мед с человеком, которому пить вино-мед вовсе и не нужно, он уже напившийся вдоволь? Все люди как честные питухи, а мне ничего не надо, всего-то и дела, что сидеть и смотреть, как другие делают себя пьяными! Меня вчера после вашего колдовства два раза взашей кидали. Верните мне мою жизнь, пакостники облезлые! Что я вам, пьяница последний? Не хочу быть пьяным, сделайте меня трезвым!
– Хм, – задумался Трофим, – очень трезвым?
– Вконец.
– Тогда иди к фургону.
Тимошка отпустил наконец Лишайного и сам стал на четвереньки, попробовал встать на ноги, но зашатался и свалился на колени.
– Я так пойду, – сказал он.
– Я тоже, – согласился Трофим.
Пока пьяница, дрожащий руками, ногами и мыслями, лез в фургон, Трофим вкратце рассказал Пузырю что случилось. Пузырь не обрадовался.
– Я говорил, что ничего доброго из этого не выйдет, – проворчал он. – Какой это пьяница захочет быть трезвым? Пусть теперь Сраська соображает.
Сраськой звали белого с пятнами кота, от которого в обычные дни виднелись одни лапы, торчащие зловеще из-под наваленных по фургону тряпок. Но и в необычные дни Сраська оставался котом своеобразным. Сейчас, например, он истошно зевал и смотрел в стену фургона. У Сраськи было три любимых занятия – есть, спать и смотреть в стену. И он не знал вопроса сложнее, чем выбирать одно дело из этих трех.
И вот жаждавший трезвости пьяница завалился-таки в фургон, сшиб ногами шкатулку у борта и пустой кувшин, а Сраська все разглядывал стену так, будто происходящее его не касалось и будто происходящее вообще не происходило. Трофим и Пузырь терпеливо глядели Сраське в спину, Тимошка блуждал взглядом тут и там и вроде как тоже смотрел на кота, а тот никуда не спешил и жил своей жизнью. Так прошла, вероятно, не одна минута, пока Тимошка, утомившийся наконец, не придвинулся к Сраське и не прошептал в волнении:
– Так что?
Сраська подлетел. Упал в тряпки. Вскочил на ноги и уставился на пришельца таким перепуганным взглядом, который ясно говорил о том, что все это время Сраська пребывал в неких туманных и загадочных, а самое главное – далеких мирах. Он слабо понимал, что от него хотят.
– Ну давай, колдун, – проговорил Тимошка, – делай меня трезвым, не хочу я быть пьяным. Или я вам всем хвосты узлом перевяжу.
Сраська недовольно поглядел на своих товарищей, потом на пьяницу, который помешал ему разглядывать стену, потом раздраженно мяукнул и полез копаться среди тряпок. Он разворошил гору складок, целую минуту ковырялся лапой в маленьком флаконе, пытаясь подцепить серую горошину, наконец насадил ее на коготь и протянул пьянице.
– Ешь, – сказал Сраська.
– Это что? – спросил Тимошка.
– Собачья козявка.
Тимошка снял с когтя горошину и проглотил. Сдвинул брови. Лицо сделалось хмурым и сосредоточенным, но мысли сосредотачивались у него, как видно, ненадолго, и стоило им собраться, как они рассыпались обратно, а взгляд, на миг приобретший определенный блеск разума, мгновение спустя стал начисто бессмысленным.
– Все равно пьяный, – сказал Тимошка и закачался сильнее обычного.
